Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

— Да вот она рядом. Здесь двести шагов не будет. Пойдем посмотрим.

Он скоро катится впереди нас, быстрый и маленький. Видим привычную картину: в метрах ста от берега стоит баржа, товары на ней затянуты брезентом, и рядом приткнулся небольшой буксирный катерок.

— Скоро пять часов стоим, время идет, — тоскует маленький экспедитор. — Помогите, ребята.

В глазах у Самородова я замечаю хитрый блеск, он еще медлит, все оценивает, долго глядит на противоположный берег и наконец поворачивается к экспедитору.

— По десятке, — говорит он коротко, и Оськин сразу быстро переспрашивает:

— Как по десятке?

— На брата по десять рубликов. Я же ясно тебе сказал.

— Да вас же пятеро?

— Пятеро, — подтверждает Самородов. — Башка у тебя — хоть сейчас в министры.

— Пятьдесят рублей? — изумляется экспедитор.

— А ты что думаешь? Еще мало. Думай, мужик, нам время тоже не резон терять с твоей баржей.

— По-старому пятьсот рубликов, — говорит Оськин, нервно перекидывая портфель из одной руки в другую.

— Сейчас, друг дорогой, счет новый. Значит, и будем считать пятьдесят.

— Побойтесь вы бога, ребята, — просит экспедитор. — Груз ведь в Милькино, там в магазинах голо, ждут не дождутся.

— Вот и давай, — Самородов откровенно смеется, а Толька Устюжанин хмурится.

— Совести у тебя нет, — экспедитор наскакивает на Самородова, и тот внезапно зло щерит рот, взмахивает рукой и шагает прочь.

— Подожди! — экспедитор бросается вслед, но Самородов, не оборачиваясь, уходит все дальше, и Оськин кидается к нам.

Толька Устюжанин делает шаг к нему навстречу и говорит:

— Ладно, ладно, попробуем. Трос есть на катере? — и кричит в сторону баржи: — Эй, трос у вас есть, хватит до берега?

— Подожди, — говорю я. — А ты других спросил?

Толька Устюжанин поворачивается ко мне, я замечаю в его глазах удивление. Савин и Венька Чижиков пока молчат, но я улавливаю, что молчат они неодобрительно в мой адрес, и вдруг ясно чувствую, что именно здесь нужно отстоять себя. Сейчас мне не хочется работать ни за деньги, ни даром. Черт знает, что я им, мальчик? Сколько можно? Рубаха вон вся потом провоняла, не ели с утра… Да и Самородов вон сказал свое, как отрезал. С ним не поспоришь. Да и что нам за дело до этой баржи, подождут катера, ничего им не сделается, стащит, а мы при чем? Тоже сознательность прорезалась, горби теперь до вечера, вали деревья, делай ворот, тяни кишки, да еще, судя по рвению совестливого Тольки Устюжанина, за так. В конце концов пусть они поорут сейчас, зато раз и навсегда поймут, что распоряжаться собой я никому не позволю.

— Как хотите, — решительно говорю я, поворачиваясь; Толька Устюжанин останавливает меня за плечо, глядит в глаза и весело спрашивает:

— Ты что?

— Ничего, — как можно спокойнее отвечаю я, стряхиваю его руку и иду к палатке.

— Ребята, ребята, не спорьте, — слышу я голос Оськина, и Толька Устюжанин с язвительным одобрением говорит:

— Правильно, Серега! Зачем тебе пуп рвать? Ты же не для этого рожен! Молодец, ты ведь у нас ученый. По конкурсу не прошел. Тебе беречь себя надо, милый. Тебе прямой путь — в Москву, милый, на Ленинские горы…

Он добавляет кое-что еще, это меня нисколько не трогает, и лишь в груди у меня начинает выгреваться тихая злость.

У палатки Самородов клеит сапог, проткнул на заломе суком. Он все слышал, усмехается и, ни слова не говоря, еще ниже склоняется над своим сапогом, и я вижу его всклокоченный затылок — точно круглая сапожная щетка.

Мне не читается и не спится. Ребята работают. Что они, интересно, сейчас говорят? Подкрасться бы кустами, послушать. А чего их слушать! Если каждого слушать, себя уважать перестанешь. Уступи один раз, другой, а там пойдет. От работы я не отказываюсь, а на каждого встречного горбить — спину сломаешь. Небось Самородову Устюжанин ничего не сказал, тот себе сидит да покуривает, и плевать ему на все.

Рядом со мной цветет раскидистый куст шиповника, сильные, частые цветы усыпали его снизу доверху, и по ним ползают торопливые серенькие пчелки — таких я раньше никогда не видел. Тоже, наверное, местные, вроде Самородова или Тольки Устюжанина, настырные, вон как суетятся. Э-э, черт, дались они мне сегодня!

Неподалеку шумит река, вслушиваюсь в методичный, ни на секунду не прекращающийся шум. Камни под водой обросли болезненно ярким зеленым мхом, в столбе света, идущем сверху, как в прожекторе, водоросли медленно шевелятся, точно перебирают пальцами.

«Надо почистить рыбу, — думаю я. — Ребята теперь не скоро вернутся».

Я иду к палатке, беру ведро и нож. Самородов закончил клеить сапог и дремлет на солнышке, глаза его закрыты. Он полусидит, полулежит, выбрав удобное место у заросшего мягким мхом большого, наполовину ушедшего в землю камня. Мне кажется, что он не спит и наблюдает за мной. Я неожиданно резко поворачиваюсь, но глаза у него закрыты и на лице все то же отсутствующее, равнодушное выражение.

Я иду к реке и начинаю потрошить рыбу, выбрасываю внутренности в реку, и вокруг них тотчас появляется множество прожорливых мальков. Они пожирают отбросы с жадностью, рвут их с разных сторон, и я с интересом наблюдаю за их суматошным, веселым пиршеством. Как все у них просто, никаких тебе мудростей, кто сильнее, тот и прав. Я беру ведро и возвращаюсь к палатке.

Самородов по-прежнему сидит, теперь уже с открытыми глазами, и вокруг него стоят все наши. Толька Устюжанин размахивает руками, смеется.

Я тихонько подхожу, ставлю ведро с рыбой на стол. На меня никто не обращает внимания, словно меня нет. Я сажусь на скамейку, достаю папиросы.

— Бились, бились, — говорит Толька, — а она как приросла, ни с места. Сели покурить, глядим, у Чижика очи на лоб. Плывет баржа. Сама плывет. Этот экспедитор рот разинул, затем — шмяк! — портфель свой под ноги да как гопака вжарит! Ей-богу, как козел, когда ему перцем под хвостом мазануть! Смеху было!

— Дураки! — смеется и Самородов. — Сейчас самые прибыточные на воду дни, к вечеру особенно. Зря надсаживались.

Он говорит, и все затихают.

— Значит, ты знал? — тихо спрашивает Толька Устюжанин, и Самородов закидывает руки за голову, тянется.

— Знал, а то как? — лениво говорит он, и все молчат, и Толька Устюжанин в сердцах плюет себе под ноги:

— Какой же ты после этого товарищ? Мы себе все жилы порвали на этом вороте…

— Небось и поумнели чуток. А то «совести нету»! Он что, мою совесть в аптеке взвешивал? — Самородов имеет в виду экспедитора. — А вы дураки, вон Тюрин, первый раз на сплаве, сразу ухватил, что и как. На то он и ученый. Так, Тюрин? — Самородов подмигивает мне, но в его голосе мне слышится насмешка, он вряд ли в самом деле думает, что я знал о прибавке воды, да и откуда я могу это знать — первый раз на сплаве, я готов провалиться сквозь землю. Я проклинаю себя, что не задержался у реки еще немного, и не знаю, что отвечать.