Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

Теперь все смотрят на меня, ребята устали, измотаны, у Веньки Чижикова даже голова набок свесилась. Под их взглядами я стою как оплеванный, топчусь на месте и чувствую на себе пристальный и какой-то выжидательный взгляд Самородова, он все понимает. Конечно же, он не думает, что я знал о прибавке воды к вечеру, и мне было бы сейчас легче, если бы он сказал начистоту все как есть. У самого у меня просто язык не поворачивается.

— Ладно, отдыхайте, ребята, — обрывает Самородов тишину, как будто решив все для себя, устраиваясь удобнее и опять закрывая глаза.

Устюжанин со злостью пинает ногами сухую валежину, матерится и направляется к реке. Венька Чижиков стаскивает с себя потную рубаху и тоже уходит мыться.

Я остаюсь один, надо еще собрать сухого валежника для костра, это тоже входит сегодня в мои обязанности. Неужели Самородов знал?

Раздается хриплый гудок катера, и я вижу из-за деревьев, как по реке движется приземистая баржа на буксире, и я становлюсь на обомшелый, размягченный временем ствол старой ели, как на подушку, и долго гляжу на баржу. Под ногами — зеленые еще ягоды брусники сплошь усыпали небольшую поляну. Все-таки интересный человек Самородов. В его присутствии я всегда чувствую себя скованно, я кажусь себе маленьким и ничтожным, и он будто знает обо мне все наперед, и это все ему заранее неинтересно, и он отмахивается от меня как от назойливой мухи. Я гляжу на зеленые бусины ягод, и вокруг меня все гуще звенят комары.

За месяц мы передвинулись вниз по течению на триста пятьдесят километров, прибыль воды в реке кончилась, все кругом зелено, и появилась масса комаров и мелкой мошки. Без накомарников уже трудно работать, и особенно на берегах, и теперь в баню в районный поселок Козыревку мы едем с огромным удовольствием. Старый большой поселок стоит на открытом высоком берегу, и комаров здесь, тем более мошки, почти нет, и мы весь день можем ходить открыто, заговаривать с женщинами и чувствовать себя людьми, а не кормом для гнуса.

Все мы разодетые, в чистых, с расстегнутыми воротами рубахах, размягчены и добры, собираемся в клуб на новую картину.

Один Самородов мрачный — в Козыревке уже с полмесяца как кончился спирт, — он ходит по знакомым насчет бражки и каждый раз появляется ни с чем, с каждым разом все мрачнее и мрачнее. Знакомых по всей реке у него хоть отбавляй, и неудача бесит его. Мы посмеиваемся, когда он возвращается после очередного захода, бурча себе под нос, что люди теперь — одна мокрота, что сам на их месте он разбился бы в доску, но достал, что нужно другу.

Мы торопим Самородова, билеты взяты, мы курим на открытой площадке возле клуба в ожидании начала сеанса. Мимо нас идут две женщины, еще в силе, но уже «отгрохавшие» свое, как отмечает вполголоса Толька Устюжанин. Женщины чему-то громко смеются, и, когда они подходят ближе, Самородов настораживается.

— Пойду денег возьму, хоть пару флаконов захвачу. Со сплава придут, все расхватают. До самой осени, Тань, ничего не будет.

— Я тоже аптекаршу просила оставить, — говорила другая женщина, низко, по самые брови, повязанная платком. — Комары искусают, одно спасение — одеколон. По сто пузырьков берут на бригаду.

— Мой-то тоже в этот год на сплав подался.

Женщины подходят, любопытно ощупав нас глазами, и на лице Самородова загорается надежда.

Савин с Венькой Чижиковым и Устюжаниным приближаются к нему и стоят вчетвером, тесно, что-то обсуждая, и только я один — в стороне.

Козыревка — сплошь деревянный поселок, одноэтажный. Зимой здесь такие ветры, что человека валит с ног, снега засыпают иной зимой выше дымовых труб, и тогда люди начинают рыть в снегу траншеи, пробивают туннели. Это высокий берег реки, люди давно отвоевали его у тайги и построили поселок, но тайга отодвинута от берега слишком далеко, и высокое, удобное для заселения место открыто всем ударам ветров. Природа умеет постоять за себя, и река все упорнее подтачивает высокий берег, на котором стоит Козыревка, и уже один из домов с распахнутыми ставнями и дверьми сиротливо висит одним углом над самой рекой, а соседние дома пришлось перенести от обрыва подальше.

Я иду с ребятами, шагающими плотно и дружно, в один ряд, после того инцидента с засевшей баржей между мной и бригадой, и особенно между мной и Толькой Устюжаниным, словно пробежала черная кошка, и лишь последние дни что-то в отношениях начинает сглаживаться, стираться, хотя я чувствую, что остаюсь прежним и веду себя точно так же, как и неделю и две назад. Я не каюсь, и не вздыхаю, и не подлаживаюсь под ребят, это действует лучше всяких слов и подходов, и Толька Устюжанин в каком-то своем твердом убеждении в отношении меня как будто поколеблен. Он еще не заговаривает со мной, но иногда я ловлю на себе его взгляды, он как бы заново меня открывает. Ведь и на Самородова вначале дулись, правда, иначе, чем на меня. Самородов попросту решил преподать всем предметный урок, и здесь разговор особый. Только-только отношения в бригаде как-то начинают налаживаться, и все рады этому.

Мы проходим через центр поселка мимо клуба, мимо магазина. Сеанс уже начался, но ребята увлечены новой идеей, и кино дружно отставлено в сторону.

Чуть в стороне от магазина и столовой, почти на самом обрыве над рекой стоит баня, приземистая, вся в закопченном мху, клочьями торчавшем из пазов. На ней слегка покатая в сторону реки земляная крыша, на крыше растет желтая трава пучками, а из подслеповатых маленьких окошек валит густой пар — моется очередная партия сплавщиков.

Возле самых дверей стоит ряд железных бочек с вырубленными днищами и тарахтит небольшой моторчик, соединенный с насосом, — горбатый старательный банщик-старик накачивает из реки в бочку воду. Я уже знаком с этой баней, ничего особенного, помыться можно, а с березовым веником или крепкой мочалкой в железных руках соседа — совсем неплохо. И вот сегодня это удовольствие чуть не срывается из-за пустяка, из-за того, что Самородов, видишь ли, не может баниться без спирта, и все остальные за ним как телки тянутся — ничего не попишешь, сила коллектива!

Я иду за ребятами и изучаю их затылки, какие все-таки разные затылки у людей; у Тольки, например, круглый, как литое пушечное ядро, а у Савина яйцевидный, весь заросший до шеи каким-то серым пухом.

Аптека находится недалеко от центра поселка, и скоро мы все пятеро стоим у прилавка, загромождая своими телами все пространство небольшой комнаты, и аптекарша, худая, интеллигентная женщина, сводя тонкие, умело подкрашенные брови, говорит:

— Одеколона у меня осталось всего пять коробок.

— Пять коробок? А сколько это? — в голосе Самородова нетерпение, и аптекарша неодобрительно и небрежно щелкает костяшками счетов: