Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

Меня зовут, я оборачиваюсь, нехотя поднимаюсь; все наши стоят возле бани торжественно распаренные, довольные, у каждого в руках коробка с одеколоном. Мне не хочется вставать, хорошо полежать на теплой земле, но я, улыбаясь, вместе со всеми иду в столовую и несу свою коробку цветочного, и вместе с нами идет бригада Николая Терентьева, и Васька Мостовец плетется за Козиным, словно телок. В столовой нам отказываются дать стаканы, и мы вначале требуем, затем угрожаем, затем снова просим, уже улыбаясь, и Васька Мостовец вдруг с треском опускает на шаткий стол огромный волосатый кулак, и стол подпрыгивает, а Васька Мостовец шипит угрожающе: «Мы жилы тянем, а вы тут…» Мне непонятно, почему он говорит: «Мы жилы тянем…» Все здесь одинаково тянут жилы, зачем об этом говорить вслух?

На голос Васьки из кухни выходит старший повар, она же заведующая столовой — по габаритам она ничуть не меньше Васьки Мостовца, она останавливается напротив него, и все мы переглядываемся: вот была бы пара, если бы их свести. От их союза рождались бы люди-горы, люди-великаны, люди-слоны.

Васька встает, у старшего повара двойной подбородок, рукава блузки, в которые свободно бы пролезла моя голова, тесны и врезались в тело, а глаза глубоко утонули, виднеется лишь какое-то смутно голубоватое мерцание.

— Ну чего? — спрашивает старший повар, презрительно шевеля выщипанными потными бровями и упирая одну руку в мощное бедро. — Чего шумишь?

Васька Мостовец расторопно оглядывается на Козина и опять стучит по столу, но уже тоном ниже:

— Мы спину ломаем, а вы тут…

— Ну, договаривай, что мы тут? — с тем же презрительным шевелением выщипанных бровей опять переспрашивает старший повар, и все мы и весь персонал столовой, высыпавший из раздаточной, из буфета, из посудомойки, с интересом наблюдаем за этой сценой.

— Ах, миленький ты мой, волосатенький, значит, у тебя позвонок треснул, у бедненького? — густо спрашивает старший повар и вдруг раздирающе-пронзительно кричит: — Ты кого тут материшь, макака волосатая? Ты что, на кулаки надеешься?

— Ты чего, чего? — пятится назад Васька, и старший повар теснит его шаг за шагом к двери.

— Ты что, ночевал у меня, ты чего выражаешься, чего выражаешься? Много вас тут развелось, горластых, а что тебя, задарма кормить да еще стоять навытяжку? Этого ты захотел, дурак волосатый?

Но тут вмешивается Самородов, становится между Васькой и старшим поваром и, посмеиваясь, говорит примиряюще:

— Ну, что ты, Матрена Прокофьевна? Нам же всего-навсего десяток стаканов, Матрена Прокофьевна!

— Стаканов? А отмывать их потом ты будешь? Вы мне, босяки, всю посуду попортили, потом ее хоть выжигай.

— Да брось ты, Матрена Прокофьевна, нашла чем попрекать. У тебя у самой мужик на сплав ходит, что, если и ему стакана не подадут?

— Мой не бандит, он честного человека не будет зазря обзывать.

— Брось, ну, — сказал парень, — нервы у него.

— У меня тоже нервы, — рычит старший повар уже тише.

Самородов достает из кармана брезентовой куртки флакон «Майского ландыша» и протягивает старшему повару, та некоторое время стоит, не понимая, затем берет, отвинчивает и глубоко одной ноздрей втягивает в себя воздух. К ней тянутся еще несколько рук с флаконами, она берет, и щеки ее и руки начинают трястись: она смеется. Васька Мостовец тоже подносит ей флакон, повариха величественно поворачивается к нему спиной, и Васька Мостовец идет вслед за ней и просит взять. Она идет и раздает флаконы посудомойкам, раздатчице, буфетчице, наконец, оборачивается, выхватывает у него из рук флакон «Сирени» и выбрасывает в урну. Но Васька Мостовец вдруг совсем спокойно говорит:

— Благодарю вас, мадам.

— Ничего, не стоит, — говорит повар, смеется и скрывается на кухне.

Мы толпимся у буфета, нам выписывают чеки, в меню одни рыбные блюда, в этой столовой, по словам Тольки Устюжанина, рыбу готовят по-польски. Мы берем в буфете еще блюдо свежей икры, все, что там осталось, и Венька Чижиков несет икру к своему столу. В бригаде Терентьева распоряжается Козин, мы располагаемся за соседними столами, нам ставят графин с водой. Сейчас в столовой приподнятое, ровное, деловое настроение. Мы носим на столы всяческую еду, старший повар жарит рыбу в сухарях — она смилостивилась, еще раз предупредив, чтобы мы не поганили посуду. Стаканы мы все равно достали, заказав на каждого по два компота, непонятно, из-за чего происходила вся эта схватка.

Из одного флакона выходит чуть больше четверти чайного стакана, столько же нужно добавить воды. Адская смесь шипит, становится похожей на молоко, и закусывать этот напиток можно только сахаром. И, выждав пять — десять минут, уже потом начинать есть. Всю эту рецептуру мы сейчас узнали от Самородова. Я выливаю из флакона одеколон в стакан и добавляю в него воды, беру из общей кучи кусок сахару — я делаю все точно, как Самородов, готовлюсь и жалею свой желудок, отчаянно жалею свои внутренности, но не решаюсь высказать это вслух, опять назовут слюнтяем и индивидуалистом. Я поднимаю свой стакан, и, сдерживая тошноту, пью вместе со всеми, и долго боюсь дышать во всю силу, и посасываю сахар, и Самородов одобрительно блестит своими глазками. Теперь я могу отказаться от следующей порции, я ведь и раньше пил только один раз. Но я пью и вторично и в третий раз, во мне что-то стоит колом, только после третьего раза отпускает и в груди приятно теплеет. Теперь на меня все наши смотрят с удивлением, и особенно Толька Устюжанин. Он пока молчит и трет непривычно бритую щеку.

Мы с наслаждением едим щи из свежего щавеля, уплетаем икру и жареную рыбу. Хлеб нарезан огромными, во всю буханку, ломтями.

Я хохочу, смеюсь со всеми и постепенно трезвею. В столовой пахнет одеколоном. Руки, рыба, хлеб, ножи, столы — все пахнет одеколоном. Все оживленно и беспорядочно переговариваются, и только Самородов, как всегда, молчит и, лишь приподнимая стакан, кивает кому-нибудь из нас. Толька Устюжанин тянется ко мне со стаканом через стол.

Я отрицательно качаю головой.

— Не могу, — говорю я Тольке Устюжанину, хочу встать из-за стола, а ноги не слушаются, хотя я мог бы поручиться, что никогда я не был так трезв, как сейчас.

Толька смеется.

— Ешь, бодяга все это! — он явно делает вид, что между нами ничего не произошло и не было почти двухнедельного тяжелого молчания.

— Ты правда знал, что баржа тронется? — спрашивает Толька Устюжанин и перебрасывает в мою тарелку большой кусок жареной рыбы, мягкий желто-розовый бок чавычи.

Мне нужно сказать «не знал», и я чувствую, что мне необходимо сказать «не знал», и Толька Устюжанин глядит мне в глаза.

— Знал, конечно, знал, — говорю я и вижу, что глаза у Тольки Устюжанина темнеют, смотрят на меня, как раньше — с издевочкой.