Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

— Эх, сегодня вечерком порыбачить хотел, — ворчит Савин себе под нос, я хмуро отворачиваюсь. Порыбачить! Не хватись начальник сплава, храпел бы и сейчас до следующего утра.

Багры, иногда сталкиваясь крючьями, громко лязгают, они в руках четвертый час подряд, и руки начинают неметь. Кожа на ладонях становится сухой и скользкой, от головы залома отделяются и уплывают бревна, по одному, по два, иногда по нескольку десятков. Мы дергаем их баграми и снизу, и сверху, и сбоку, мы подбираемся к ним крадучись, точно боимся спугнуть, и балансируем, как акробаты, мы ругаем их, словно перед нами ненавистные живые твари.

Первым останавливается Самородов, поднимает голову, и я едва успеваю уловить, как мгновенно меняется его лицо.

— Всем к лодке! — кричит он, подхватывая багор, и быстрыми широкими прыжками перескакивает с бревна на бревно, и мы прыгаем за ним, еще не понимая, что случилось, но через полминуты лес начинает шевелиться, ползет, пучится у нас под ногами, и мы еле успеваем выбежать к скале, к лодке, как он широкой лавиной, с громким треском пошел по всей половине реки. Неподвижная до этого река стала надсадно гудеть и клокотать, и чем быстрее движется сплошная лавина леса, тем громче шум реки, тем яростнее и виднее ее сила. Метровой толщины бревна ломаются с коротким хрустом, иногда выскакивают в воздух из общей массы движущегося леса. От большого залома, когда он трогается, трудно оторваться. Мы сидим, курим, перебрасываемся короткими замечаниями.

Мимо нас все быстрее и быстрее идет лес, а мы все еще напряжены: а если опять заткнет? Мы делимся своими страхами, и Самородов чуть-чуть усмехается, усмешка прячется у него в морщинах, из которых торчит короткая рыжая щетина. У нас за спиной еще вторая половина реки, она забита больше, чем первая. Хорошо хоть лес, который идет сверху, будет идти теперь, только бы опять не перекрыло реку. Савин говорит об этом, и Самородов опять усмехается, недовольно выплевывая окурок. Самородов всегда делает вид, что знает что-то такое, что неизвестно другим и что им не дано никогда узнать. Мне часто кажется, что делает он это нарочно, назло мне. Солнце снижается, оно еще высоко, и ветра нет, и лес идет, идет, и мы уже знаем, что он не остановится.

— Сплюнь, — сердито говорит Самородов в ответ на мой облегченный вздох: «Пошел!», и я испуганно замолкаю и опускаю горящие от багра ладони в бегущую между бревнами студеную пенистую воду.

Савин ложится поперек бревен на живот, свешивает голову вниз и долго, с жадностью пьет. Пьет, припав рядом с ним, и Устюжанин.

— Хватит, ребята, кончай, — командует Самородов. — Вторая половина-то стоит.

— Подожди, начальник помощь скоро подбросит, — говорит Устюжанин, отрывая голову от воды и переворачиваясь на спину. — Хорошо, братцы, ух ты, небо-то, небо!

Я гляжу в небо, оно высокое и прозрачное. Самородов молча идет к неподвижной части залома, и мы неохотно, по одному тянемся за ним вслед, Савин с кряхтеньем разгибается, держась обеими руками за поясницу.

— Серега! — окликает он меня, и я останавливаюсь, жду. — Опять стреляет чегой-то, крутели пошли в башке. Ты возьми часы-то мои на руку, не ровен час — прихватит, окунешься, станут, а они у меня, понимаешь, с чистого золота, — он смотрит на меня и подчеркивает: — Именные.

Я молча застегиваю на правую руку его золотую «Победу» и улыбаюсь — Савин и здесь остается Савиным.

Самородов в головной части залома уже пробует бревна, что-то прикидывает.

— Здесь частями будем отрывать, — говорит он, говорит, собственно, не нам, а сам себе, и мы начинаем работать, постепенно разогреваемся, входим в раж, и опять древко багра жжет руку. Одним концом в бревно, другим — в живот. — Ра-азом! — кричит Самородов, и тупой конец багровища прижимает живот до позвоночника, от натуги по глазам стелется мутная пелена.

В такой маленькой бригаде не пофилонишь, и это все знают и выдают все, что имеют. Можно полодырничать на мелкой работенке, там лишь незлобно поворчат, иногда со смешком, иногда так лишь, для виду, а вот здесь за малейшую фальшь в работе сразу выгонят и потом никакой начальник не поможет, да и сам не захочешь вернуться. Это закон сплавной бригады на реке.

— А ну, давай попробуем на отжим, — предлагает наконец Самородов.

— Не выйдет, — Толька Устюжанин приглаживает ладонью взмокшие и слипшиеся волосы.

Самородов выбирает слабый, на его взгляд, кусок залома, мы все впятером становимся на нем рядом, упираем багры перед собой и стараемся оторвать кусок залома под собой от основной массы. Я чувствую, как гудят мои ноги, они сейчас играют роль рычагов, мы почти лежим горизонтально, и у меня пощелкивает под коленями.

— Ж-жми! Жми! — хрипит Самородов, и я жму, и другие жмут, и под нами лес и вода, проклятая вода, которая вдруг теряет силу, когда бревна набиваются одно на другое и садятся на дно.

В другой раз все бы схватились от смеха за животы — с такой яростью Самородов выдыхает это свое «жми», но сейчас и в нас растет злость; ноги, готовые подогнуться, твердеют, и мы жмем, жмем, жмем. Где-то у самых глаз кора бревна, комель, кора толстая, глубоко растрескавшаяся, в ее трещинах в глубине еще сохранились жухлые иглы хвои, и я вспоминаю вдруг тайгу, бруснику, вспоминаю Нюрку-буфетчицу из поселка, вспоминаю, как мы уходили с ней за поселок и как потом я очищал ее кофту от такой же вот жухлой старой хвои. Мне очень нравилось стряхивать с Нюрки рыжую хвою, и повторялось это снова и снова, и потом мы возвращались в поселок, и хотя у меня чуть подламывались колени от приятной слабости, я чувствовал себя сильным, молодым. Я был способен перевернуть мир.

— Давай! Ну, ребятки, еще чуток! А ну взяли, взяли! Ах, косая стерва, так твою, перетак твою! Взяли, ребятки, взяли!

Голос Самородова доносится издалека, хотя он совсем рядом, и я уже не вижу ни коры, ни хвои — в глазах темно, на висках тяжело набухают вены.

Я даже не понял, как все получилось, я лишь успел откинуться назад и потянуть на себя багор. И едва выпрямился, почувствовал, что уже плыву, а все четверо уже не рядом со мной, а на другом куске залома, я плыву, а они стоят и что-то кричат мне, и я удивляюсь, когда это они успели перескочить. Нас разделяет все большая полоса грязной сорной воды, лес подо мной движется все быстрее и вдруг начинает рассыпаться. Я прихожу в себя, вспоминаю, что надо делать, выбираю три толстых бревна, они рядом, под ними идет еще одно, поперек, но это ненадолго. Хорошо, что у меня багор, я прыгаю на бревна, кладу багор поперек них, и придавливаю его коленями, и для верности еще прихватываю бревна носками сапог. Теперь можно жить, и я отдыхаю, постепенно начинаю приходить в себя, гляжу вперед, но лиственница тяжелое дерево, оно на три четверти в воде, и я удерживаю бревна под собой еще и руками, и они у меня в воде до локтей, вода студеная, и руки сводит.