Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

— Эй, Рогачев, подожди! — запоздало попытался остановить его Горяев, но Рогачев больше не оглянулся; ему наконец просторно стало на душе от своего решения все бросить и идти прямо домой; что мог, он сделал, а остальное не его дело, на это есть суд и милиция, а ему за эту муру памятника не поставят, а времени уйму потерял.

Весело поглядывая кругом и радуясь обновленному бурей миру, он бежал скоро и ловко, потому что путь шел под уклон. Он отлежался за эти дни и набрался сил, и теперь ничего не было страшно: четыре дня ходу пустяк для него, ну, за то, что припоздает на несколько дней, начальство отругает, на том и сойдет. Правда, еще от собственного домашнего начальства, от Таськи, здорово достанется, вот уж покричит так покричит, душу отведет, думал он с удовольствием, видя перед собой возмущенное лицо жены; сейчас всякое воспоминание о доме было ему приятно. Лыжи скользили по синеватому, словно подсвеченному изнутри снегу легко и свободно, и Рогачев, отдавшись ровному движению, часа два шел не останавливаясь. Он оглянулся у подножия сопок и остановился. Он увидел на ослепительно сияющем склоне темную точку, движущуюся по его следу. Вот сволочь, подумал Рогачев беззлобно.

Рогачев подумал было остановиться и дождаться Горяева, затем, после небольшого раздумья, пошел дальше; в конце концов он не мог запретить Горяеву идти, куда ему хочется, он лишь испытывал какую-то связанность от непрерывного ощущения другого, постороннего человека, неотрывно идущего по следу, как ни странно — уже не казавшегося ему чужим.

Его все гуще охватывала со всех сторон неподвижная, белая тайга; деревья, заваленные снегом, все-таки были живыми, и Рогачев чувствовал их ждущую, притаившуюся до поры жизнь; и от этого ощущения, почти ясного ощущения запаха теплой земли и зелени, в него опять начинало закрадываться смутное беспокойство.

Солнце низилось, от деревьев бежали, удлинялись размытые тени; еще один день кончался, и нужно было выбирать место ночлега.

Жарко полыхает костер, вокруг которого собрались на обед лесорубы. Сушатся на колышках мокрые рукавицы, жарится на прутиках домашнее сало, греются выставленные поближе к огню бутылки с молоком. Шипят на углях, в сторонке от костра, вскрытые банки консервов.

Это была дружная, хорошо сработавшаяся бригада. Не смолкал оживленный разговор. Слышались то добродушные, то колкие шутки, раздавался хохот, и костер, просевший до земли, весело потрескивал.

На этот раз шутки чаще всего относились к Ваньке Громову, рыжеватому парню лет двадцати, с озорными зелеными глазами. Подшучивали над его недавним сватовством к молоденькой учительнице местной школы.

Громов прислушивался и, щурясь на огонь, посмеивался. С обедом он управился раньше всех и теперь отламывал от ломтя хлеба маленькие кусочки и швырял их в огонь. Пожилой моторист Меркулов, сидевший с ним рядом, некоторое время наблюдал за руками парня, затем сердито сказал:

— Что хлебом соришь? Навоз это тебе, что ль?

— Велика ценность — хлеба кусок, — не поворачивая головы, бездумно отозвался Громов. — Хлеба у нас навалом — хоть Игрень пруди.

Есть в жизни такие мгновения, будто ничего особенного не происходит, однако каждый чувствует — произошло: очень важное, неподвластное словам. Эти моменты придают жизни остроту. Человек как бы освещается и предстает совершенно иным, чем до этого казался.

Вот и сейчас. Все перестали жевать и с удивлением уставились на темнолицего, кареглазого Петровича. Знали Меркулова незаметным, молчаливым человеком. Какая муха его укусила?

Громов повернул голову, встретил взгляд моториста, и сразу в глазах парня погасли смешливые искорки.

— Ты что это, Петрович?

— Ничего… Просто хочу рассказать тебе, щенок, про кусок хлеба. Вот такой, как у тебя в руках. Может, трошки больше.

— А-а… — протянул Громов, пытаясь спрятать неловкой улыбкой свое смущение перед другими и особенно перед молоденькой бракершей, сидевшей напротив.

Но на него никто больше не обращал внимания. С любопытством смотрели на Меркулова, и многие про себя усмехались: Петрович рассказывать будет! Тот самый, что больше десятка слов кряду не говаривал, даже при выдвижении его кандидатуры в депутаты районного Совета. Сейчас взмахнет, как обычно, рукой и отправится на деляну.

Петрович, успокаиваясь, глядел на пляшущие языки пламени. Отсвечивая в глазах, они придавали сосредоточенному, всегда чуть печальному взгляду моториста что-то новое. Некоторые тоже стали глядеть в костер, словно пытаясь понять, что увидел моторист в пламени. Но вот Меркулов заговорил, лица слушателей стали серьезными.

Случилось это давно, семнадцать лет назад. Низко над землей ползли в сторону Балтийского моря холодные, разбухшие от сырости тучи. Чужие тучи, как и та земля, над которой они проползли. Все кругом было чужое…

— Генка, — спросил Меркулов, с тоской глядя на тучи, почти наползавшие в овраг, — куда же мы все-таки забрели?

Тот, плотнее запахивая на себе шинель с отметинами споротых концлагерных нашивок, промолчал.

Вечерело. Сосны сыпали в овраг ржавую мертвую хвою.

— А у нас в Ясновске теперь снег, — сказал вдруг Генка Петров. — Белый-белый, как сахар.

Меркулов вздохнул. Генка чудак, всегда что-нибудь выдумает. Это у него от рождения, мать смолоду артисткой была. Снег и сахар. Снег холодный, как смерть, а сахар…

Меркулов беспокойно задвигался, чувствуя мучительные спазмы в желудке и тошноту, подступавшую к горлу. И вслед за тем тоненько-тоненько зазвенело в ушах и перед глазами качнулся песчаный склон оврага, покрытый кое-где темной, тоже мертвой травой.

— Черт, — сказал Меркулов, встряхивая головой.

Тошнота прошла, и радужные круги исчезли. Но мысли о еде, возникшие при упоминании о сахаре, не проходили.

— Как ты думаешь, — спросил Меркулов товарища, — может, это уже Польша?

Задумчиво пожевывая травинку, Генка обронил:

— Нет, рано. Еще Пруссия. Дней через пять.

Над ними громко и часто застучал дятел. Они вздрогнули, и Меркулов сунул руку в карман шинели, где у него хранился тупой клец от бороны.

— Дятел, — с облегчением сказал Генка, приваливаясь к обрыву.

Меркулов нервно рассмеялся:

— Черт. У меня в башке все перепуталось. Бредем, бредем… Вдруг куда к испанцам забредем?

Черные, потрескавшиеся губы Генки упрямо сжались. Сузились глубоко запавшие глаза.

— Мы идем на восток, — сердито сказал он. — Там Россия. Скоро стемнеет, и можно будет идти.

— Да, скоро стемнеет, — тихо отозвался Меркулов. — Но если нас поймают, мы угодим на полигон для тренировки овчарок.

— Молчи! — зло оборвал его Генка. — Дурак! Нужно о жизни думать. Нас не поймают. Скоро Россия.