Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

Аркадий Аркадьевич значительно смотрит на меня и видит, что я смущен, все понимаю, переводит разговор:

— Понимаете, Ваня, вчера было интересное сообщение — об управляемых термоядерных реакциях…

— Да, да, — говорю я, — да, Аркадий Аркадьевич. Это очень интересно. Простите, я должен идти.

— Пожалуйста, — говорит он обиженно, и я ухожу.

Он не привык к такой невнимательности с моей стороны, но мне показалось, что на противоположной стороне улицы мелькнула фигура Галки, — мне вдруг так захотелось ее увидеть, что стоять и разговаривать с Аркадием Аркадьевичем я дальше не мог.

Спешу за девушкой, у нее точно такая фигура и походка, как у Галки, и похожее платье, но уже в десяти шагах от нее я вижу, что это не она, и сворачиваю в сторону. Перед вечером еще очень жарко и душно, листья на деревьях вялые и пыльные, и я решаю сходить искупаться в Амуре: как я об этом не догадался раньше? Это выход, ведь пляж рядом, а там, возможно, встречу кого-нибудь из знакомых ребят, перехвачу пятерку.

Мне не везет: слишком многолюдно на пляже, и сейчас с большим удовольствием я уехал бы на левый берег и побыл там один. Я не могу найти себе места, мне хочется видеть Галку; и я лежу на песке, прикрыв глаза от солнца обрывком газеты, и думаю о том, как все будет, когда мы наконец будем вместе. Да, это решено, теперь я знаю наверняка. Галка! Галка! Я люблю тебя, слышишь, я люблю тебя, я не могу без тебя. Не могу, чтобы и дальше вот так продолжались наши «здравствуй» и «прощай», ходьба рядом на приличном удалении друг от друга и разговоры совсем не о том, о чем думаешь. «С этим надо кончать», — решаю я бодро, и мне становится радостно, и весь остаток вечера и вся ночь проходят в предчувствии каких-то больших перемен; и на моем лице, и я все время чувствую, чувствую даже во сне, бродит улыбка. Я просыпаюсь и с благодарностью думаю о своей матери, которая подарила мне такое сильное и радостное тело, и вдруг понимаю, что со мной произошло что-то большое. Ах да, сегодня ведь воскресенье, и будет решающий разговор с Галкой, и еще институт. Да, да, начинаю готовиться. Вот откуда это чувство уверенности, чувство новизны, необычности. Я гляжу на часы — скоро десять, в воскресенье я сплю до десяти, потому что очень поздно ложусь, но сегодня я не дотянул до десяти. Я лежу, изучаю свою комнату — и вдруг нахожу, что пора в квартире сделать ремонт, все выбелить и покрасить. Кое-где треснула штукатурка, и еще хорошо бы обновить мебель; сейчас многие покупают новую мебель, я часто вижу, как к нашему дому подъезжают автофургоны с надписью: «Доставка мебели на дом населению». Я смеюсь, подсчитываю свои предполагаемые заработки, прикидываю, что можно купить, и вскакиваю на ноги.

Звонок над дверью звенит долго, сочно, напористо; я прыгаю на одной ноге, натягивая брюки.

«Она, это должна быть она», — говорю я, торопливо набрасывая на постель одеяло и бросаясь к двери.

Звонок по-прежнему нетерпеливо трещит, я распахиваю дверь и оказываюсь в крепких объятиях Степки Тулузина. Он тискает меня и хохочет, я тискаю его и тоже хохочу.

— Ванька! — говорит он, с силой опуская мне на плечи руки. — Ванька! Бродяга!

— Степка! — говорю я. — Ты что, с неба свалился?

— С третьего этажа! Понимаешь, с третьего. Удрал от мамаши, всю ночь вздыхала кругом. Чуть закрою глаза, она тут как тут!

Мы весело рассматриваем друг друга, и я отмечаю про себя модные остроносые туфли Тулузина, лавсановые брюки с тусклой искрой, в обтяжку на длинных ногах, и крепкую чистую шею, аккуратно подбритую.

— Куришь? — спрашивает он.

— Курю, помнишь, как мать за вихры таскала? Так и не бросил.

Мы закуриваем из пачки болгарских сигарет. Тулузин ходит по комнате, приоткрывает дверь в другую, где я почти не бываю после смерти матери, и говорит:

— А ты, Ванька, совсем не изменился.

— Да?

— По-прежнему работаешь?

— Работаю.

— Учиться не думаешь? — Он внимательно, мне кажется изучающе, глядит на меня, и я качаю головой.

— Нет, не думаю пока, Степа. — Мне почему-то не хочется говорить ему о принятом решении.

— Зря, ты ведь можешь поступить быстро — стаж, армия. Подготовишься годик — и все дороги открыты. — Я замечаю, что он почему-то нервничает. — Ты что, всю жизнь решил посвятить отопительному оборудованию?

— Решил, Степа. — И уточняю: — Люблю, брат, свободу. Свобода превыше всего.

— Молодец, — хвалит он. — Но свобода личности прежде всего в знаниях. И к высшей свободе мы придем через познание мира, его тайн и законов.

— Что ты имеешь в виду под высшей свободой?

— Коммунизм, старик, что же еще? — Тулузин раскатисто хохочет. — Общество сильных, раскованных духом людей, в котором не будет тупиц и глупцов. Ты согласен, Иван?

— И во всем мире будет много хлеба.

— Что?

— Хлеб, я говорю о хлебе.

Тулузин морщится, смотрит на простенькие, давно не стиранные занавески на окне. Они шевелятся, и с улицы в комнату врываются ветер, шум, голоса. Мы присматриваемся друг к другу, у Тулузина смелые серые глаза, лицо загорелое, свежее и сильные, тренированные руки. Я не завидую ему, но мне словно сразу становится тесно, и я вдруг вижу, как неуютна моя квартира — все старое, потертое. И у меня такое чувство, словно я куда-то бежал и передо мной было много пространства и света — и неожиданно тупик. Тулузин наблюдает за мной, а я почему-то вспоминаю, как он в восьмом классе заболел ангиной и как весь наш дом переживал; когда же он начал выздоравливать, мы принесли ему цветы и конфеты. Нас не пустили в комнату — боялись, что мы заразимся и заболеем, и взяли подарки в коридоре. От этого воспоминания что-то теплеет во мне: все-таки мы друзья детства, а что перед каждым открыты дороги — в этом он, конечно, прав.

— Я побреюсь, — говорю я. — Выходной, провалялся до десяти.

— Брейся. Каждый уважающий себя человек по утрам бреется, — изрекает Тулузин.

— Посиди, вон книги, журналы.

— Ты знаешь, я совсем не успеваю читать — некогда. Столько периодики, переводной литературы приходится читать… До беллетристики не доходят руки. Уж если очень нашумит вещь.

Я ухожу в ванную, оставив дверь открытой.

— Что же ты считаешь нашумевшим? — спрашиваю я оттуда, рассматривая в зеркало свое лицо, и отмечаю, что у меня глаза черные, с блеском. Мне сейчас нравятся мои глаза; мать часто говорила, что я очень похож на отца. Что ж, отец наградил меня неплохими глазами, вот только ростом я переборщил — сто девяносто. А впрочем, рост что надо; когда я иду по улице, женские взгляды в мою сторону красноречиво говорят, что рост мужчины не последнее дело.

Я вижу в зеркале лицо Тулузина, он стоит в дверях ванной, привалившись плечом к косяку.

— Нашумевшего сейчас нет, Иван, и скоро не предвидится. Толстой, старик. Лев. Кто же еще? — говорит он. — Ты как планируешь свой выходной?