Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

— Иван, — представляюсь ей я. — Иван Забавников.

— Таня, — доверчиво протягивает она мне маленькую прохладную ладошку.

— Где Галка? — спрашивает Тулузин, затянутый в брюки, наглаженные до остроты, и в шерстяную серую рубашку с коротким рукавом, навыпуск, несмотря на жару — зато последний писк моды. Из сумки у него торчат какие-то иллюстрированные журналы и две ракетки.

— Она не поедет, — говорю я. — У нее мать заболела.

— Жаль…

— Я не буду вам мешать, Степан. Я только с вами до левого берега.

— Ну чего там… Едем, едем.

Лежа на песке и рассматривая листья на свету, я ни о чем не думал. Была погода, густое июльское солнце сквозь листья не жгло и не слепило, и тело приятно тяжелело от обилия мягкого зеленого света и тепла. Город на другом берегу реки был в густой желтоватой дымке, как всегда, дымила ТЭЦ, а здесь в тени было прохладно, сумрачно и тихо и тени низкого тальника медленно шевелились на песке, как водоросли. Я, под каким-то предлогом, ушел в самый дальний конец пляжа и еще дальше, где никого не было и были одни тальники, песок и солнце и еще две остроносые чайки-рыболовы — у них, вероятно, неподалеку находилось гнездо. Они изредка садились на узкую песчаную отмель недалеко от берега и тоненько, жалобно кричали.

Я нагреб под себя большую кучу теплого, чистого песка и лег на него грудью, но мне вскоре в тягость стало мое большое ловкое тело, спина накалилась сразу же, и я пошел в прохладную воду. Она ласково и уверенно охватила ноги вначале чуть ниже колен, потом выше и выше.

— Галка, я люблю тебя! — сказал я, обращаясь к отмели и чайкам, которые в это время как раз приземлились, чтобы отдохнуть и о чем-то посоветоваться; наверное, у них были сейчас какие-то семейные разногласия. — Галка, я люблю тебя! — повторил я громче, прислушиваясь к своему голосу. Чайки неохотно снялись и закричали разом, недовольные, что их спугнули, а я засмеялся и пошел от берега, погружаясь в воду все глубже.

Я не хотел плыть, я хотел дойти до отмели по дну и вскоре стал нырять с головой; и все-таки я шел по дну, а потом выдохнул из себя весь воздух, чтобы стать тяжелее, опустился на дно и пополз; под моими конечностями что-то потрескивало, а я все полз. Потом мне захотелось дышать, но я все полз; и мне было интересно в этом немом мире, потому что я полз с открытыми глазами и видел зеленую воду, смутные возвышения на дне и бесформенные кусты холодных водорослей. Когда терпеть стало уже невозможно, я оттолкнулся и вылетел на поверхность, и вдруг оказалось, что воды мне всего до плеч и отмель почти рядом. Я сел на песок и потом вспомнил, что в сумке у меня десяток пирожков с мясом, несколько огурцов и бутылка фруктовой воды — она так и называлась — «Фруктовая». И тогда я понял, что прошло уже порядочно времени и, наверное, пора пообедать. Но вместо этого я начал мерить отмель: двадцать моих шагов в длину и пять с четвертью в ширину. Мне не хотелось есть, и я опять лег на песок и долго лежал; и, вероятно, заснул и спал долго, потому что когда я опять стал о чем-то думать, то в первую очередь поймал себя на том, что очень хочу есть. Голова слегка болела от солнца, но, как только я вошел в воду и окунулся, боль прошла и лишь увеличился аппетит. Я поплыл к берегу, развязал свою сумку и съел все, что в ней было.

Солнце было еще высоко, людей в этом месте не прибавилось, и мне нравилось мое одиночество. Вот только к вечеру, как мы и договорились, сюда должны подойти Тулузин с Таней, но мне не хотелось, чтобы они меня нашли, и я тихонько сидел и теперь читал «Праздник, который всегда с тобой». От палящего солнца меня укрывал большой куст тальника, все кругом пахло зноем, пели цикады, и было хорошо сидеть и читать добрую, умную книгу и думать о понедельнике, когда должна прийти Галка.

Но Тулузин с Таней все-таки нашли меня. Я еще издали увидел, что у них что-то произошло; девушка глядела в сторону, была растерянна и подавлена, и мне показалось, что она только что плакала. Тулузин был в плавках, и весь как медный бог, и свою одежду нес в руках. А Таня шла одетая в своем открытом ситцевом платьице. Тулузин сразу опустился рядом со мной на песок, а Таня, едва приметно кивнув и покусывая травинку, отошла от нас к воде и опустилась на гальку шагах в двадцати от нас. Вся она была маленькая и беззащитная, и я знал, что она собирается снова плакать и, если бы не мы, давно бы плакала горько и безутешно. И мне подумалось, что нехорошо, когда светит такое большое и щедрое солнце и плачет девушка.

— Ты не хочешь пойти к ней? — спросил я Тулузина, указывая глазами на Таню.

Тулузин не ответил, пожал плечами и засмеялся.

— Дай закурить, у меня папиросы кончились.

Я молча указал ему на свои сложенные брюки, где сверху лежала пачка сигарет. Он курил быстро и жадно, искоса следя за Таней; и девушка словно почувствовала его взгляд, встала и ушла от нас еще дальше по берегу.

— Танюшка! — снисходительно-ласково окликает ее Тулузин, продолжая сидеть не шевелясь, но она не оглядывается и уходит; и я знаю, что она плачет.

— Что у вас все-таки произошло?

— Да ничего, — Тулузин лениво смеется. — Так, разведка боем. И поцеловать нельзя, подумаешь, царевна Несмеяна. Привыкнет, все они сначала так.

Я морщусь, мне не нравится его насмешливый тон. Я чувствую, что в душе он посмеивается сейчас и надо мной. «Впрочем, какое мне до них дело, — пытаюсь я внушить себе, но во мне все равно появляется раздражение. — Черт их принес, такой хороший был день, и чайки кричали и ссорились между собой, и песок был теплый и приятно жег ноги. А теперь? Теперь надо делать при них понимающее, дружеское лицо, дышать нагретым бензином, а так можно было валяться на песке до самого вечера и возвращаться в город по холодку, когда вечерний свежий ветер бьет в лицо и правый берег нарастает с каждой минутой громадой огней».

Тулузин раздражает меня, и я хочу скрыть это, потому что начинаю чувствовать, как в былые годы, свою зависимость от него, меня это бесит, и я ничего не могу с этим поделать.

— Пари, Иван, что ты подумал сейчас обо мне какую-то гадость.

— А еще о чем ты подумал? — отвечаю я, не глядя на него, и знаю, что он повернул ко мне голову и смотрит с насмешкой.

Мне не хочется отвечать и разговаривать с ним, и я отмалчиваюсь.

— Ну, а все-таки?

— Пошел ты к черту, вон пароход подходит, — говорю я, поднимаю свою сумку и ухожу к дебаркадеру.

На песчаной косе недалеко от берега опять отдыхают чайки, и я с сожалением вспоминаю, как хорошо мне было одному на берегу. Я знаю, что за мной сзади следят, и я подхожу к берегу, опускаюсь на корточки и плещу в лицо воду, обильно захватывая ее в ладони.

В следующую неделю я во второй смене, с четырех, и возвращаюсь домой поздно, к часу. К этому времени город уже успокаивается, пустеет, и приятно пройти пешком несколько кварталов от трамвайной остановки до своего дома. На улицах почти никого — фонари через один гаснут; и если даже небольшой ветер, можно идти и слушать, как шумят тополя. Днем этого не услышишь, потому что днем машины, и люди, и дневная сутолока. Я возвращаюсь домой теперь всегда торопясь, и на это есть свои особые причины. Мне неприятно, но я не могу переделать себя и всю неделю живу в какой-то мелкой озлобленности. Я презираю себя за то, что дал Тулузину ключ от своей квартиры; два или три раза я понял, что он был у меня, и был не один — в этом я уверен: как-то раз остались обертки от дорогих ленинградских конфет, и еще постель была застелена не по-моему — угадывалась рука женщины. Я бы не сказал, что все это мне особенно нравилось; и я думал при первой же встрече попросить Тулузина вернуть мне ключ, но он избегал меня. Раза два мне попадалась навстречу Таня — девушка, с которой он меня познакомил на пляже. Я сдержанно здоровался с ней и проходил мимо. Ей очень не хотелось видеть меня, это было заметно по лицу — наша улица хорошо освещена — и по торопливости, с какой она пробегала мимо. Вчера я встретил ее в подъезде своего дома и, кивнув, хотел войти в парадное. Я не знаю, что меня остановило, вероятно, выражение стыда и неловкости, которое она безуспешно пыталась скрыть за насмешливой, презрительной улыбкой.