Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

— Ты женишься, Тулузин! — говорю я тихо и рывком разжимаю руки — тело подо мной совсем обмякает, и я сижу рядом, тяжело дыша, — отдыхаю, а Тулузин приходит в себя.

— Хватит, — говорит он глухо, уже не пытаясь сопротивляться, и только вздрагивает при каждом моем движении. — Хватит, слышишь!

— Женишься? — Мне кажется, что ему мало, и я думаю, не добавить ли ему еще, но он сквозь зубы стонет: «Женюсь!» — и я отпускаю его.

Потом я, пошатываясь, иду к двери — звонок надрывается уже давно; теперь я понимаю, что давно в дверь еще и стучат часто и сильно, каблуками. Я открываю дверь и вижу перед собой бледное, резкое лицо Тани. За нею виднеется кто-то еще — кажется, мой сосед Аркадий Аркадьевич. Они молча проходят мимо меня, причем Аркадий Аркадьевич по привычке вежливо спрашивает:

— Можно?

Таня бросается к Тулузину, который по-прежнему, обмякнув, сидит на полу.

Тулузин мычит и мотает головой. Таня становится на колени, приподнимает его голову и, увидев безобразное от синяков лицо, вскрикивает и начинает часто целовать и ощупывать его голову, шею, руки.

— Что он вам сделал, что? — кричит она мне, стискивая кулачки.

Я не отвечаю, подбираю остатки стула и вытаскиваю их в коридор.

— Подлец! — Тулузин с трудом шевелит губами. — Ты думаешь, это все? В суд. Я подам на тебя в суд — вот она свидетель!

— Степа, где больно? Скажи, где тебе больно? — спрашивает она, стоя рядом на коленях и все не отпуская его голову. — Вы зверь, — она поворачивает ко мне лицо, и я поражаюсь силе ненависти в ее глазах. — Вы ответите за свое хулиганство!

Я гляжу на нее, такую воодушевившуюся и такую беспощадную, и мне становится жалко ее.

Мне не хочется отвечать — отвечать бесполезно. Я ухожу на кухню, а за мной идет Аркадий Аркадьевич. Я подхожу к крану, беру полотенце, смачиваю его и прикладываю к лицу. Аркадий Аркадьевич молча глядит на меня.

— Может, тебе помочь? — говорит он наконец, и я в ответ лишь отрицательно качаю головой, потому что к распухшим моим губам прижато полотенце.

Аркадий Аркадьевич, осторожно покашливая, долго ходит по кухне, а я сижу у плиты и слушаю шаги Аркадия Аркадьевича, осторожные, медленные шаги. Я высчитываю, сколько ему должен. Я занимал у него в позапрошлое воскресенье десятку да еще раньше трояк. Тринадцать рублей? Чертова дюжина. Мы молчим и слышим, как уходят те двое через коридор на лестничную площадку.

Аркадий Аркадьевич садится у плиты на табуретку, табуретка старая и скрипит, и Аркадий Аркадьевич морщится, упирается руками в колени.

— Какие новости, Аркадий Аркадьевич? — спрашиваю я наконец, стоя у окна, и жду, когда те двое появятся на улице, — забавное зрелище! Я стою, скрестив руки на груди, так, вероятно, стоял Наполеон перед своим последним сражением.

— Какие новости — никаких новостей. Все идет своим чередом, мир стар, и ничего нового ты не изобрел, Иван.

У меня ползут вверх брови.

Аркадий Аркадьевич кивает на окно:

— Ты его так украсил, что если он…

— Аркадий Аркадьевич, — говорю я, — Аркадий Аркадьевич, не надо… Я не хочу об этом говорить.

— А я хочу, чтобы человек в своих глазах оставался человеком. — В его старых, добрых глазах — негодование и стыд. — Я знаю тебя с рождения, Ваня, держал тебя на руках вот таким несмышленым комочком. Человека в себе, Ваня, никто не вправе оскорблять.

— Я не жалею об этом, Аркадий Аркадьевич, — говорю я, и мне хочется, чтобы он ушел. — И никогда не пожалею, слышите, никогда.

Аркадий Аркадьевич встает, высокий, сухой, и молча смотрит, как будто проверяя что-то для себя. Мне неловко под его взглядом, и я моргаю и отворачиваюсь, а Аркадий Аркадьевич уходит по-военному прямо и четко, и я еще долго стою у окна все в той же неловкой, неудобной позе, сложив руки на груди, и чего-то жду.

И вдруг я вспоминаю, что сегодня понедельник и должна прийти Галка, и от этого у меня сразу начинает глухо стучать сердце. Я не хочу, чтобы она приходила сегодня, я не прощу ей, если она придет — слишком еще свежа в памяти Таня, — и поэтому начинаю лихорадочно собираться, чтобы она не застала меня дома, но внезапно останавливаюсь на пороге. С таким лицом меня живо заберут, я ощупываю лицо, гляжу на разорванную штанину. Я стаскиваю брюки и сажусь на кровать.

Кажется, я спал, меня опять заставляет вскочить на ноги звонок. Раз, второй, третий — я открываю глаза, нащупываю выключатель. Лицо болит, нос распух, и я чувствую, как чудовищно он распух. От неожиданности неприятно ноет под сердцем, ноет и обрывается. Я нащупываю ногами тапочки и шлепаю открывать. И едва не захлопываю дверь опять, я вижу в щель узкое лицо Галки, а я в одних трусах. Потом что-то останавливает меня, и я отступаю и говорю:

— Проходи.

— Здравствуй, Ваня.

— Здравствуй.

Я не гляжу на нее, я ее почти ненавижу сейчас за приход, за ее сияющее радостным оживлением лицо, счастливый смех, невинное кокетство.

— Ты что, спал?

— Спал.

— Хорошо же ты меня ждал, — грозит она мне пальцем.

Я хмуро отворачиваюсь и иду в кухню.

— Подожди, я оденусь.

Она заглядывает мне в лицо, и глаза у нее становятся удивленными и круглыми.

— Ваня, — останавливает меня ее голос. — Что это с тобой?

— Ничего. Ты же видишь… Иду переодеваться.

Галка стоит в коридоре и ждет, и я одеваюсь как можно медленнее, я тяну, мне тягостно, тяжело, неприятно, что она пришла, и потом — на один вечер это уже слишком много. Мне скверно, и я ничего не могу о этим поделать, я вдруг понимаю, что и раньше, до этого вечера, мне не хотелось, чтобы Галка сама приходила, потому я всегда ее караулил и встречал сам. Она не должна быть такой, как все, как та малолетка Таня, она не имела права прийти сама. «Почему? Почему?» — тут же спрашиваю я себя, усмехаясь. А может, если ее помучить, она бы пришла раньше и не нужно было так долго ее ждать? Я ненавижу Степана Тулузина с новой силой. Я бы убил его сейчас, попадись он мне в эту минуту!

Я возвращаюсь, набросив на постель одеяло. Галка все стоит. Она ничего не понимает или делает вид, что не понимает. Вот так же она может прийти и к кому-нибудь другому, и он выйдет открывать ей в одних трусах, и она будет ждать, пока он натянет брюки?

— Садись, — киваю я на стул и, отвернувшись к зеркалу, снова трогаю свои распухшие губы.

— Можешь не трудиться, — Галка не шевельнулась, откинула голову и все продолжала глядеть на меня, как бы проверяя свою мысль, и глаза у нее сейчас холодные, злые. — Кто это тебя поколотил?

От звука ее голоса, такого знакомого и насмешливого, внутри у меня что-то оттаивает. О, Галка умеет быть неприязненной и колючей, когда хочет! Я беру ее за плечи и придвигаю к себе, я не верю еще ни себе, ни ей, ни своим новым ощущениям и гляжу ей в глаза, я хочу видеть ее насквозь: