Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

— Да как… Вот сейчас побреюсь, схожу в магазин. Что-нибудь сообразим.

Я не говорю, что у меня ни копейки в кармане, и думаю о соседе, который охотно меня выручает в трудные моменты. Я только не люблю у него занимать — слишком он охотно дает и потом никогда не спрашивает.

— Я не пью, Иван.

— Совсем? — удивляюсь я. — Ты смотри, а я думал…

Он пожимает плечами:

— Водка требует денег, деньги — работы, работа сверх меры порабощает и отупляет человека. Цепная реакция.

— Ишь ты! — говорю я с невольным уважением, хотя что-то не нравится мне в рассуждениях Тулузина; может быть, не нравится именно эта утонченная расчетливость.

— Все равно мне надо позавтракать, — говорю я.

— Пойдем к нам. У нас с самого утра в квартире господствуют волнующие запахи.

Я глотаю слюну. Тулузин улыбается.

— Да нет, спасибо, Степан. Хочешь, пойдем в кафе?

— Ну что ж.

— А потом можно махнуть на левый берег, а?

— Хорошо, я сам хотел тебе предложить. Знаешь, иногда тянет в прошлое, даже если это прошлое было детством. Здесь много хорошеньких девушек сейчас?

— Есть, — смеюсь я. — И даже очень.

— Как у тебя насчет этого?

— Да так, — смущаюсь я. — Ничего, нормально.

— Слушай, у меня мелькнула идея. Понимаешь, папа, мама, а я взрослый человек…

Я гляжу на него, смеюсь.

— Говори, Степка, чего?

— Да вот если когда будет нужно, у тебя ведь отдельная квартира…

— А-а… — тяну я. — Понятно. Все здесь в твоем распоряжении, вот тебе второй ключ. Если дверь заперта — значит, меня нет. С понедельника я в ночной. Ты жениться не думаешь? Как у тебя с Риной?

Он мрачнеет, затем доверительно машет рукой.

— Кончено, Иван. Когда я зимой приезжал, познакомился тут с одной — в десятом классе была. В этом году окончила. Поступать на медицинский собирается, звонил вчера, договорились встретиться.

— Как звать?

— Таня. Смешная, совсем ребенок, а хороша. Знаешь, мне кажется, на этот раз я приехал удачно.

— В каком смысле?

Он глядит на меня, принимая мой вопрос за шутку, и я ловлю себя на том, что во мне начинает пробиваться раздражение, но я его подавляю, потому что мне страшно не хочется показаться смешным, и я ничего больше не говорю. В конце концов мы действительно взрослые мужчины и, убеждаю я себя, в словах Степки нет ничего плохого.

— Ты можешь пригласить ее на пляж. Как-нибудь выберем денек — и на левый берег. Познакомишь?

— Ты, говорят, дружишь с Галкой? — спрашивает он вместо ответа, и я молча киваю. Мне хочется забрать у него ключ, который он уже успел опустить в карман, но мне опять помешала мысль показаться смешным.

У Галки родимое пятнышко на шее возле правого уха — я гляжу на это пятнышко, и мне хочется его поцеловать. Мы сидим на чугунной скамье в парке — фонтан не работает, его включают лишь перед вечером, когда в парк стекается много народу, — хотя Амур рядом и экономить воду вроде бы не к чему.

— Не могу, Ваня, ну, честное слово, не могу, — говорит Галка. — У меня масса дел, понимаешь? Ну, не сердись, мать больна, отец опять в рейсе, ну как можно?

— А меня мучить можно? — невольно вырывается у меня, и я чувствую, как краснею, потому что она мне ничего еще не обещала, и никакого серьезного разговора между нами не было, и я не имею права ничего от нее требовать. Она пропускает мою дерзость мимо ушей, она лишь на минуту прикрывает глаза, и я чувствую, как сильно я ее люблю и больше всего вот за эту изумительную чуткость. У нее на коленях розовый лист тополя, я не знаю, почему он розовый, но это лист тополя.

— Кто у тебя убирает квартиру? — спрашивает она, легонько прикасаясь к моим пальцам, сжавшим чугунную спинку скамьи.

Я еще сильнее сжимаю пальцы.

— Сам… Кто же еще?

— Хочешь, я приду как-нибудь.

— Ни за что, — неожиданно пугаюсь я. — Ты чего это выдумываешь, Галка?

— Я могла бы прийти, ну, в субботу, — говорит она, и я вижу, как смеются ее глаза. — Или лучше в понедельник на следующей неделе. Я хорошо умею мыть полы, честное слово.

— Честное слово? — еще более растерянно переспрашиваю я. Она поворачивает ко мне лицо, и я плохо вижу его сейчас.

Она говорит всего только одно слово, и я скорее угадываю его, потому что все звуки и шум исчезают.

— Ваня… — говорит она, и я почти содрогаюсь — так долго я ждал, когда она это скажет. — Ваня!.. — И я не даю ей договорить, я беру ее за плечи, худые, теплые, самые лучшие плечи в мире, притягиваю к себе всю ее и целую. Целую полураскрытые губы, потом глаза, потом опять губы. Этот героический поступок я совершаю неожиданно для себя, потому что я — это уже не я.

— Ваня! Ваня! Ваня! — говорит она.

— Галка… Галка…

До меня доносится чей-то звонкий голос — я озираюсь и вижу прямо перед собой длинноногого мальчишку с белесым лихим чубом.

— Брысь, — говорю я ему удивленно. — Ты откуда?

— С луны, — отвечает он. — Ты разве не видел, как я только что приземлился?

— Ах ты шкет! — удивляюсь я и делаю угрожающее движение встать. Мальчишка независимо удаляется, и я показываю ему вслед нос. Галка смеется, поправляя волосы.

— Значит, придешь? — спрашиваю я, боясь выпустить ее плечи.

— Приду, Ваня. Ты меня поцеловал, — говорит она и подносит ладони к щекам и пугается: — Ой!..

— В понедельник вечером, — настаиваю я.

— В понедельник, — медлит она. — Вечером. Я бы пришла раньше, но всю неделю у меня лабораторные занятия.

— Тогда я не поеду с ними на левый берег, не хочу.

— Почему? Ты всю неделю был в ночную, тебе надо отдохнуть. Поезжай, погрейся на солнце и за меня тоже. А когда-нибудь мы поедем только вдвоем — понимаешь, только ты и я. — Она пристально, как-то незнакомо пристально смотрит мне в глаза.

— Когда, Галка?

— Скоро. Может быть, даже через неделю.

— Мне будет там неудобно, они же вдвоем, — говорю я, опять думая о своем, о том, как мне не хочется ехать на левый берег без Галки.

— Ну ладно, никто же тебя не привязал к ним. Заберись куда-нибудь подальше и поспи.

— Я возьму Хемингуэя, я его еще не дочитал. «Праздник, который всегда с тобой».

— Как хорошо сказано! «Праздник, который всегда с тобой». Я тоже хочу прочитать. Ладно?

Я гляжу на нее, и она встает. Я гляжу ей вслед, вижу, как она уходит, мне хочется оторвать от земли глупую чугунную скамью и швырнуть ее под обрыв к Амуру. Я бы сделал это, если бы, уходя, Галка то и дело не оглядывалась. А потом, когда она уже совсем скрылась, мне показалось, что бросать скамью под обрыв совсем не к чему, на этой скамье еще могут сидеть, разговаривать и целоваться, и перед ними будет большой и ласковый Амур, глянец и блеск солнца.

Я захватываю свою сумку и спускаюсь к дебаркадеру — я готов обнять Тулузина и его девушку, которая, подняв пушистые светлые брови, пристально меня рассматривает.