Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

— Вы, наверное, ждете Степана? — неуверенно спросил я, и она поглядела вызывающе прямо на меня.

— Это не ваше дело, — ответила она отчужденно и вышла на улицу, и мне вдруг все как-то стало понятно и больно. Обертки от ленинградских конфет последние дни перестали появляться, и я понял, что смогу наконец встретиться с Тулузиным и забрать у него ключ.

В следующий понедельник я вернулся рано, и у меня уже горел свет, и занавески на окнах были задернуты. Я, помявшись, вошел. То, что я увидел Тулузина, меня не удивило. Я увидел его из-за плеча Тани; она стояла спиной ко мне в дверях комнаты, и я не знал, что делать, и хотел пройти на кухню. Девушка оглянулась.

— Здравствуйте, — сказал я.

— Здравствуйте, — ответила она враждебно и улыбнулась.

Я никогда раньше не знал, что можно так улыбаться. Я не робок, но тут смешался.

— Это вы и есть хозяин квартиры?

— Да. Рад служить.

Она медлит. Из глубины комнаты подходит Тулузин и говорит:

— Здравствуй, Иван.

Я молча киваю.

— Какие же вы все мерзавцы, — говорит Таня, страдальчески кривя губы и стараясь быть спокойной. — Господи, какие же вы все мерзавцы! Мерзавцы и скоты! — повторяет она, и голос ее срывается на шепот, она беспомощно что-то застегивает у себя — кажется, ворот платья — и все смотрит на меня; и я недоумеваю, почему она обращается именно ко мне и почему именно я всегда должен быть козлом отпущения? Я забыл о Тулузине, и, если бы не раздался его голос, я бы не вспомнил о нем.

— Таня! — сказал он строго. — Перестань, это наше с тобою дело. Не впутывай, прошу тебя, посторонних.

— Наше, да? Наше? — говорила она, теперь повернувшись к нему, и я увидел, что она вся дрожит от обиды и ненависти и не находит нужных слов. — Наше? — бессмысленно повторяла она. — Наше? Наше?

Ей было совсем плохо, я был ближе к ней и видел. Я хотел поддержать ее, мне показалось, что она сейчас упадет. Но она с такой ненавистью взглянула на меня, что я отступил.

— Пропустите! — шепотом сказала она и бросилась к двери, и долго рвала ручку, и потом все-таки открыла, и как-то не вышла, а вытолкнула себя в дверь.

Когда она бросилась к двери, она задела меня плечом, и я отодвинулся. Тулузин хотел пойти за ней, потом вернулся и, пожав плечами, что-то сказал сквозь зубы. Мы остались одни.

Я гляжу в потолок, кусаю какую-то горчащую веточку и молчу. Мне противны эти стены, этот потолок, этот Тулузин, эта Таня с худым, несчастным лицом. И какого черта я впутался в эту историю?

— Чего молчишь, старик, как делишки? — Голос у Тулузина не обычный, ласково-басовитый, а неровный, хриплый. Он откашливается.

— Так что, жениться теперь будешь? — спрашиваю я Тулузина неожиданно для себя.

— Как жениться?

— А так…

— На ней, на Тане, ты хочешь сказать? Если на них на всех жениться… Если хочешь, и ты можешь ее пригласить, я не против, — он ловит мой взгляд и морщится. — Ладно, ладно, не понимаешь шуток.

— Ты ведь у нее первый.

— А ты знаешь?

— Ты и сам это знаешь.

Шутить Тулузин больше не решается. Помолчав, говорит:

— Поди ты, Иван. Подуется, помечется, — Тулузин не глядит на меня, — перестанет. Когда-нибудь все равно этому быть.

— Значит, не будешь жениться? — спрашиваю я равнодушно; и мне действительно все равно, пусть не была бы дурой эта девчонка.

— Нет, не буду, — уже раздраженно отвечает мне Тулузин и встает.

— Ты знаешь, Степан, — прошу я, вспомнив. — Ты верни мне ключ от квартиры.

— Хорошо, вот он, на столе.

Тулузин поворачивает ко мне красивую голову и глядит на меня зло и насмешливо:

— Тебе что, Иван, жалко? Или завидуешь? Так я и тебе могу устроить, я не жадный, я же сказал. Есть ведь такие, как ты, — до смерти хочется, а попросить не может, решимости не хватает.

Он мне говорит еще что-то в этом роде, а я думаю, что он не имел права портить мне настроение и что за это он должен ответить, что мне наплевать на его отношения с разными дурами, но портить мне хотя бы один день он не имеет права и что мне наплевать на его образование, на его эрудицию и на его ученую семью.

— Кончай, говорю, — прошу я его, стискивая ладони коленями.

— Мне нечего кончать, я вижу, как ты смотришь…

Я не помню, как все получилось, потому что во мне была уже одна злоба, глухая и темная. Я резко нагнулся, дернул Тулузина за ногу, и он тяжело грохнулся на пол спиной и головой, а я навалился на него поперек и, близко глядя в глаза ему, попросил:

— Сделай милость, Степка, окажи мне одну услугу.

— Ты чего, очумел? Пусти. Какую еще услугу?

— Женись, Степка, очень прошу тебя, женись…

— Да ты что? — закричал Тулузин. — Пусти, морду разобью!

— Ну, ну, ну, — спокойно говорю я ему, хотя во мне уже все дрожит, и он это чувствует. А он хорошо, еще по школе, знает, что у меня бывали такие моменты, когда я не помнил себя, и тогда все от меня разбегались. Я чувствовал, что именно этот момент и подступает ко мне. — Ну, ну, ну, Степка. Знаешь, тебе ведь все равно придется жениться на этой Тане. Нехорошо ведь, я все понимаю, но все-таки нехорошо, очень нехорошо… Женись, не все ли равно тебе?

Я вижу изумленные глаза Тулузина, его гримасу, и он спрашивает:

— Ты что, идиот?

— Может быть, Степка, но я тебя прошу — женись.

Мои слова можно понимать как угодно, но и он и я знаем, что это уже не шутка и не просьба, а требование, угроза. Тулузин пытается высвободить кисти своих рук, но я лишь сильнее сжимаю их и опять спрашиваю:

— Ну так как, Степка, женишься?

Мне приятно видеть его медленно бледнеющий лоб, искривленные губы, его глаза — глаза униженного грубой физической силой человека, — и этого мне довольно: я знаю гордыню Степки Тулузина. Я бы хотел, чтобы сейчас здесь была его девушка, эта самая Таня, и с этой мыслью я отпускаю вдруг руки Тулузина, рывком ставлю его на ноги и с коротким размахом бью по лицу, бью и сдерживаюсь и вижу в его глазах боль и страх. Падая, он отбрасывает меня сильным, инстинктивным толчком ног и рук сразу, но не успевает встать, как я наваливаюсь на него, снова придавливаю его к полу всей тяжестью своего тела, и из него вырывается стон:

— И-и-ох!..

Я вижу, что его еще надо бить, я бью по лицу, по загорелому лицу, теперь розовому от бледности, бью в бока и в живот, и он внезапно бьет меня твердыми, тяжелыми коленями и сбрасывает с себя. Коротким неуловимым ударом чуть ниже груди он заставляет меня перегнуться вдвое; и я чувствую, как мне на шею рушится массивный удар — и позвоночник трещит, и в голове становится легко и звонко.

«Вот это удар! — думаю я неясно. — Как под водой, и воздуха нет». Но в то же время я знаю, что мне нужно устоять, и я вижу бледное высокое пятно перед собою и знаю, что это Тулузин. Он медленно ко мне приближается, а ему нельзя дать приблизиться. Я отступаю и потом, выставив вперед руки, слепо бросаюсь вперед, и мой рывок настолько силен и неожидан, что мы падаем вместе на тахту, потом на пол. Я сжимаю руками горло Тулузина и знаю, что задушу его. Он царапает мне грудь, совсем как женщина, и мне смешно. Вся моя сила сейчас в пальцах, и у Тулузина начинает синеть лицо.