Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

По двадцать с небольшим прожили друзья на свете — Меркулов Пашка и Генка Петров. Росли на одной улице в заводском поселке Ясновске. Учились в одной школе, сидели за одной партой. Вместе пошли на работу, вместе ходили на гулянки. Но никогда не думали они, что придется им говорить: «Скоро Россия». Россия была вокруг них, была в них самих и о ней, как о матери, не слишком много думали. Теперь Россия стояла перед ними всегда. Что бы они ни делали, о чем ни думали, она стояла перед их взором. Шагая по чужой земле, они видели окрестности своего Ясновска. Вдыхая сырой и мерзлый воздух, они вспоминали, каков он там — дома. И этот милый, безраздельно владевший ими дух родины заменял хлеб, давал силы.

Вырвавшись из концлагеря в Пруссии во время воздушного налета, они пятый день шли на восток. Шли ночами. Как только начинало светать, забивались в овраг, в лес или другое мало-мальски пригодное место.

Они шли по унылой, скудной земле. Песок, тощие поля, тощие, насквозь просматриваемые лесочки. Они пуще смерти страшились, чтобы кто-нибудь их не заметил. На ноги сразу поднимется вся местная жандармерия. А они слишком хорошо знали, что такое немецкие овчарки.

Генка Петров, взявший на себя роль проводника, определял направление. У него не было ни компаса, ни карты, только страшная, ожесточенная уверенность: на востоке — Россия.

Вторые сутки, кроме воды, во рту ничего не было. На полях все убрано. Два дня назад они разделили последнюю сырую картофелину из десятка, что им посчастливилось подобрать на одной из проселочных дорог. А из фольварков и ферм, которые они и ночами обходили далеко стороной, доносились дразнящие запахи. Их все сильнее тянули к себе крытые красной черепицей крыши.

Темнота в овраге сгущалась, пора было двигаться. Но Генка почему-то молчал.

— Нужно сходить в село, — сказал он наконец. — В то, что за лесом, к югу. Нужно чего-нибудь достать.

— Я схожу, — не сразу отозвался Меркулов.

— Почему ты?

— Потому что… Потому что ты лучше разбираешься, куда идти. Если…

— Нет, — Генка поморщился. — Раз так, пойдет тот, кто вытащит короткую палочку.

Он отыскал сухой стебелек, выломил из него две палочки и, сжав в кулаке, протянул Меркулову:

— Давай.

Короткая палочка досталась Генке.

Ночь. Чужая, нерусская, враждебная ночь. Меркулову, все сильнее мерзнущему, казалось, что это не он дрожит, а дрожит густая, насыщенная опасностью темень. Он встал и, сдерживая дыхание, долго вслушивался. Ничего не услышав, чтобы немного согреться, помахал руками, потоптался на месте и снова сел.

«Нужно было идти вдвоем, — подумал он затравленно. — Если что, одному все равно не выдержать».

Потом он стал думать о товарище, и возбужденное воображение рисовало перед ним Генку. Небольшого, коренастого, с исхудавшим лицом. Но глаза у Генки сощурены так, что Меркулову их не видно. Он попытался вспомнить, какие у Генки глаза, и с удивлением убедился, что не знает. Это его почему-то встревожило. Напрягая память, он снова пытался вспомнить и не мог.

Тревога охватила Меркулова сильнее. Теперь он с трудом удерживал себя на месте. Старался думать о чем-нибудь постороннем. Но, думая о другом, продолжал настороженно вслушиваться.

Встав, он опять зашагал по оврагу. Пять шагов туда, пять обратно. Так ходят в тюремных камерах. И лучше не думать, ни о чем не думать! Генка сказал: «Скоро Россия». Россия не может исчезнуть, что бы ни случилось.

Замерев на месте, Меркулов снова слушал враждебные звуки чужой ночи. Он слушал всеми клетками своего тела. Ему казалось, что он чувствует, как движется время. Оно струилось сквозь него, и он долго боялся шевельнуться.

«Не схожу ли я с ума?» — подумал он, проводя по лицу рукой.

Это была тяжкая, бесконечная ночь. Такой Меркулов еще не знал. Он уже понял, что произошло несчастье.

Когда мрак в овраге стал редеть, Меркулов сел и уткнулся головой в колени. Идти все равно было нельзя — днем он попытается узнать, что произошло с Генкой. А ночью пойдет. Нет, не может он уйти с этого моста! Генка, Генка!.. Скоро Россия, Генка! Ты же сам говорил…

А по земле нерешительно и робко крался поздний осенний рассвет. Ветер потянул с запада, зашевелил рыхлый туман. С откоса в овраг тонкой струйкой посыпался песок. Меркулов вскочил, оглянулся, и лицо его исказилось в беззвучном крике.

Генка вернулся.

Он лежал на дне оврага, и большое темное пятно расплывалось по его шинели. Он крепко прижимал к груди кусок хлеба — треть буханки.

Генка вернулся. Он сумел вернуться. С хлебом, не нужным теперь ему, но необходимым товарищу.

Меркулов стоял на коленях, склонившись к самому лицу, и слушал его хриплый шепот. У Генки на губах алела пена. Лицо было белым-белым. «Как сахар», — вспомнил Меркулов, кусая губы, чтобы не расплакаться.

— Слышишь, дерево в парке у самого входа, тополь… большой тополь. Ты побудь там. Мы там встречались с Настенькой. Пашка, слышишь… мы не успели пожениться… у нее будет ребенок. Я хотел сына. Слышишь, Пашка… она хорошая… она должна жалеть его. Как в плен попали, расскажешь. Ты дойдешь.

Скосив глаза, умирающий увидел товарища.

— Не плачь, не надо. Я думал, умирать труднее. Лучше попрощаемся. Дома поцелуй Настеньку… И я с тобой. Ты дойдешь, хлеба немного есть. И ботинки мои возьми. Крепче твоих, кожаные…

В последний миг Меркулов увидел Генкины глаза. Они были, как небо, голубые и чистые. Потом они стали гаснуть. Глаза умирали последними.

Когда Петрович замолчал, пламя уже спадало. Синеватые язычки пламени становились все меньше и бледнее. Никто из сидевших у костра не решался нарушить молчание.

Петрович застегнул ватник:

— Теперь много хлеба. Но хлеб — свят. Вы знаете моего старшего — Владимира. В десятом классе, взрослый. Он мне, может, дороже жизни, я его пальцем ни разу не тронул. Если бы он так о хлебе сказал…

Меркулов встал, вскинул пилу на плечо и тяжело зашагал от костра к своей деляне.

А остальные по-прежнему молчали и глядели ему вслед.

Но вот смотревшая в пламя девушка-бракерша дрогнувшим голосом произнесла:

— Ребята, ведь у Володьки Меркулова глаза голубые… Голубые и чистые, как небо.

В огонь подбросили охапку веток, и костер взметнулся высоким пламенем.

Сегодня у меня субботний вечер, и я долго моюсь под медным краном, зеленым от старости. Вода бежит с фырканьем и визгом, я опять думаю о том, что его надо починить. У меня двухкомнатная квартира на одного, хорошая, просторная ванна, облицованная кафелем, есть кран и на кухне, и под ним — раковина, зеленая и старая, вся в трещинах от времени. Ко мне после смерти матери в одну комнату просились квартиранты. И хотя мне было жалко этих молодоженов, я отказал, потому что мне самому двадцать четыре года и как раз надо мной, на втором этаже, живет Галка, студентка-медичка. Ей двадцать лет, и она на третьем курсе; когда мы встречаемся, то подолгу стоим, а иногда ходим в кино или на танцы. Мы выросли в одном дворе, и нам не нужно много разговаривать, чтобы понять. «Подожди», — говорит она, и я молча киваю: «Подожду», хотя ждать мне становится все труднее.