Иван Пташников - Тартак [журнальный вариант]

Мать вовсе и не в огороде, а в хате у окна — сидит, нагнув голову, в пальцах иголка. Мать шьет.

Потом Тане начинает казаться, что далеко на поле, под Корчеват­ками, поют жнеи. С поля, из-под Корчеваток, видна Дальва: хаты стоят близко друг к другу, мелкие, серые. На загуменье видны Януковы дубы, высокие, темные, затихли, будто замерли. За дубами, где-то в той сто­роне, Танина хата.

Шуршит под серпом высохший ячмень, шелестит солома, когда вя­жешь перевяслом сноп. Женщины не разгибаясь разбрасывают по все­му полю пучки стеблей, чтобы потом связать их в снопы. Мельтешат в ячмене белые платки, взлетают руки — кажется, двигается все загу­менье от деревни до Корчеваток.

Женщин на поле — что снопов...

Таня почувствовала, что лежит на земле. Было тверже, чем на мешках.

— Держись за меня, дочка... За шею...

Тане показалось, что над ней заговорила, нагнувшись, мать — при­бежала с огорода, на плече серп. Новый, большой, он блестит, еще мок­рый от картофельной ботвы. Мать подхватила ее под руки и приказы­вает Настиным голосом:

— За шею бери... Не бойся...

Даг-даг-даг...— стучит где-то совсем близко пулемет, как на горе возле школы, когда по ним стреляли из деревни.

Таня повертывает голову, но никого не видит — ни матери, ни На­сты. Видит только небо в длинных черных полосах и желтых облаках.

Даг-даг-даг...— стучит кто-то в дверь. Юзюк, наверно, хочет, чтобы они с матерью быстрее выходили из хаты.

Кто-то, взяв Таню под руки, тянет ее по земле.

— А-а-а!..— кричит она от боли, сама не слыша своего голоса.

— Терпи, дочка... Держи меня за руки... Помогай мне. Мы с тобой не можем бежать. Ни я, ни ты... Я как без ног,— слышит Таня Настин голос.

Таня спросила было, где же мужики, но Наста, видно, не услыша­ла, тащила ее по сивцу и по сухой мятлице неизвестно куда.

В глаза брызнула откуда-то вода. Стало мягко, как на сене; пахло мхом. Впереди, в головах, чвякала у кого-то под тяжелыми ногами грязь.

Снова застучало в хате у порога — это у матери с плеча упал на пол серп.

Закричала вдруг Наста — на все загуменье. Выпрямились жнеи, остановились на загонах, держа в руках серпы и глядя сквозь Януковы дубы на облако, за которым красное солнце падает на деревню камнем.

Таня почувствовала, что Наста выпустила ее из рук.

Раскрыв глаза, Таня увидела сбоку немца. Он был молодой, как Юзюк.

17

В окна со двора бьет ветер, мягко, будто холщовым мешком. Слышно даже, как он шуршит снаружи по бревнам, словно обметает стену от снега сухим веником с листьями,— веников Наста навязала еще летом, когда пасла в поле скотину, и они лежали теперь на чердаке у трубы — целая куча. Ветер продувает оконные рамы, и в хате холод­но, хоть и рано закрыта вьюшка. Трещат под потолком балки, будто кто-то ходит на чердаке. Стучит у колодца бадья, гоняет ее ветер.

Когда ветер стихает, слышно, как шуршит по стеклам мелкий снег — пошла крупа. Она даже видна в незамерзшем черном окне — летает за стеклом белая, мелкая, как мак, отскакивает и сыплется на подоконник с кострой. На подоконнике снегу целая горка — свежего, белого, как крахмал; под ним блестит на свету лампы тонкий белый ледок.

Стучит на столе несмазанная швейная машинка, когда Наста кру­тит ручку. Стучит в хлеву корова — холодно; корова, чтобы согреться, ищет сено. Она каждый раз съедает все, что ей положишь, и, когда при­жмет сильный мороз, лезет за загородку.

Корова стучит не переставая, даже дети слышат спросонья — во­рочаются у печки на кровати. Надо сходить в хлев посмотреть: корова стельная.

Корова отелится только в конце месяца, может, даже после срете­ния. Но Наста встает из-за стола, отодвигает швейную машинку, что­бы, вылезая, не зацепиться, и идет к порогу. Снимает с гвоздя на стене кожух, всовывает ноги в теплые бурки, взяв их с припечка, вытаскива­ет из-за печки лучину и берет из-под лавки у порога порожнее ведро. Запалив в печурке от угольев лучину, прячет ее в ведро и, прикрыв вед­ро от ветра полой кожуха, идет во двор. В сенях у порога намело сне­гу — скрипит под ногами. Липнут к белой от мороза щеколде пальцы и горят, будто обожженные. Ветер, густой, острый, у крыльца просто сваливает с ног, нечем дышать; вспыхнула и сразу погасла во дворе лучина в ведре.

Наста вернулась в хату за спичками — долго искала в печурке под рукавицами коробок.

На дворе снегу по колено — до самого хлева. Ветер гнал его с за­гуменья и с огородов через заборы во двор. Прояснилось. От свежего снега стало светло, и было видно, как от леса одна за другой ехали под­воды, черные на снегу, как жуки. За подводами по сугробам вдоль само­го плетня бежали люди по одному — по два: Скрипел под санями снег, и скулил у колодца ветер. Подвод было много, и на каждой сидели люди в белых халатах — полные сани. Наста догадалась, что это пар­тизаны.

Партизаны куда-то спешат, раз не остановились у ворот. У нее од­ной в деревне так поздно горел в хате свет. Наверное, партизаны за­мерзли на таком ветру: едут ведь от самой Двиносы, не заходя ни к кому в хату. А до Двиносы семь верст, хорошо еще, что лесом, за- тишнее.

В хлеву она не зажигала лучины, боялась заронить огонь в солому и жалела спичек. Раскрыла настежь дверь — в хлеву было светло от снега, даже в углу на соломе, где стояла привязанная корова. Наста погладила ее по спине, нашла на ощупь цепь, цепь закрутилась за ро­га. Трушонка лежала у коровы под ногами, шуршала, когда к ней при­ближалась Наста. Наста подумала, что корова не голодная, если не ест трушонки, и пошла за перегородку, за которой шевелились куры. За перегородкой стоял у яслей Буланчик. Обындевел, стонал и не ел сено — оно лежало ворохом в яслях вровень с краями. Буланчика вче­ра брали с собой в обоз кутузовцы.

Наста забрала в охапку сено из яслей и бросила корове. Будет есть и после коня, когда под утро ветер выдует хлев. Трушонку она уже есть не хочет.

Потом она набрала со скирды сена, сложенного у стены — немного, небольшую охапку,— и положила Буланчику в ясли. Буланчик долго стоял, опустив голову, потом стал хрупать. И не пил он что-то вечером, помочил только ноздри. Надо было ему вынести теплой воды из хаты. Загнали его. Никто и не скажет, куда на нем ездили по такому снегу, а у коня языка нет. Она погладила Буланчика по шее — от инея стало холодно руке,— потом взяла с кадки мешок, в котором носили запаривать корове мякину, и накрыла ему спину.

Буланчик переступил с ноги на ногу и заржал — из ноздрей у него шел пар. Закудахтали куры, звякнула цепью корова — рвала из стены крюк. Сена она не тронула.

Наста к ней больше не подошла.

Когда она возвращалась из хлева, по улице все еще ехали парти­заны. Она постояла у крыльца, подождала, подняв воротник от ветра и спрятав в рукава кожуха голые руки. Подумала: партизаны едут в халатах. А что халаты?.. От них тепла нет.