Иван Пташников - Тартак [журнальный вариант]

«Отстали как...» — думает Таня, и ей становится еще страшнее. Когда все близко, она не боится, а так кажется, что она одна на этой дороге. Алеши вовсе не видать на возу, только Наста машет платком возле его телеги.

Таня поднимается на колени.

«Где же Алеша?.. Верну-улся в деревню...— догадывается она.— Наста, наверно, надоумила. Взяла на себя его подводу, а самого верну­ла. Он же им неровня. Ребенок еще совсем, чтобы на ночь глядя ехать в Красное. Наста добрая...»

Когда Таня думает, что Алеша вернулся в деревню, ей хочется пла­кать. Она приподнимается еще выше и снова смотрит назад, на гать. Но их хаты отсюда не видно.

Тане и самой хочется вернуться. Попросила бы Янука, чтобы взял ее кобылу. Кобыла послушная. Привязал бы за уздечку к своей телеге, она бы и шла. Янук, видно, не согласится. Наста согласилась бы, но она не возьмет три подводы. Может, Боганчика догнать? Не-ет... Его она не любит. Никогда не стала бы его просить. Она с ним и в деревне не разговаривает. Панка бы...

Алеша где-то уже дома... Перебежал гать, прошмыгнул мимо вла­совцев и — в деревню. В деревню власовцы пропускают. Сегодня всех пропустили, кто возвращался из Корчеваток. Взять бы да и побежать вслед за ним.

Но дома накричит мать.

Таня вдруг подумала: почему мать гнала ее в подводчики, когда Махорка с власовцами пришли брать кобылу? Едва на ногах стояла, а гладила Таню по голове и шептала:

— Езжай, дочка, езжай... Я одна буду мучиться...

Мать чего-то боится. Разве она, Таня, не спряталась бы от власов­цев в хлеву, чтобы в Германию не увезли? Второй раз ее уже не погна­ли бы в деревню, к Мироновой хате. Не в хлеву, так в картофеле на огороде спряталась бы. Ботва высокая, свиней в ней не видно, когда залезут туда.

Алеша где-то дома... Бежит по улочке вдоль забора и смеется, по­казывая зубы, как и его брат Юзюк. Алешина мать еще из-за порога накричит на Алешу, что вот он совсем отбился от рук и что ему, неслу­ху, надо всыпать ремня сколько влезет и он получит свое, получит... Потом она погонит его к зыбке — качать близнецов, а сама в сердцах пойдет к печи и станет там греметь посудой. Алеша будет молчать, взъерошившись, как ежик, и сопеть; потом, когда мать остынет, он пой­дет к кровати, что стоит у окна, прислонится к спинке и начнет качать одной рукой зыбку, глядя в окно, откуда видно загуменье; за ним — дорога, а за дорогой желтеет песок. Алеша станет вглядываться туда, вспоминая, наверно, вчерашние игры. Потом засмеется тихо, втянув голову в плечи и показывая зубы. И опять будет очень похож на своего брата Юзюка.

Таня каждый раз, когда заходила к Сергеихе, заставала Алешу у зыбки. И сама качала близнецов. Даже приподнимала одеяло и смот­рела на них. Лежат в глубокой зыбке — сюда голова, туда голова — в холстинных пеленках, перевитые красными поясами с кистями, и шеве­лят губами: сосут сусло из белой тряпочки.

У дороги над ячменем мелькают в пыли белые мотыльки, будто кто их пересыпает, летят за телегами. Они летят роем от самой деревни; когда поила в реке кобылу, мотыльки садились на грязь у моста.

Таня смотрит на них, и ей хочется соскочить с воза, поймать хоть одного в кулак и, сжав в руке, приговаривать:

Мотыль, мотыль, дай муки,

а я тебе маку...

Она ловила мотыльков, когда была такая, как Алеша. Теперь ей пошел пятнадцатый.

Мотыльки остаются позади — мельтешат где-то над Алешиной теле­гой.

Алеша уже дома. А Юзюк где теперь? Может, уже возле Двиносы? Оттуда еще далеко до Палика.

Стучит впереди телега. За Курьяновским садом гудят и гудят са­молеты. Храпит кобыла, скрипит под мешками заднее колесо, трется о чеку. Откуда-то из мешка брызнуло на руку зерно, мелкое, сухое, почер­невшее: прошлогоднее, наверно. Из дырки, что ли? Кричит, размахивая руками, на своей телеге Боганчик. Снова стали стрелять власовцы у моста.

Когда близко подъезжаешь к ячменю, сыплется на лицо черная мошка, мелкая, как мак, лезет в глаза, и тогда саднит веки. Таня трет глаза кулаками, а когда открывает их, веки еще больше режет.

Янука с Настой не видно за пылью.

Цив... — свистит над дорогой, как тогда, когда они ехали по загу­менью и Юзюк бежал возле телеги, погоняя кобылу.

«Где теперь Юзюк?..»

Застригла ушами кобыла и, напрягшись, рванулась в ячмень. Таня почувствовала, как у ее ног зашуршало сено, словно сухая трава на болотной кочке.

Закричал кто-то впереди на дороге. Будто Юзюк дома во дворе под поветью. Он забегал за ней. И что это он сказал? Чтобы она бросила мать? Он и еще что-то ей говорил. Она все это помнит. Ей еще никто такого не говорил. Она и не думала никогда, что такое говорят. И кто бы, а то Юзюк, Алешин брат, толстый, лобастый и босой. И глядит он исподлобья, и в хате у них двое близнецов.

Вдруг закричала во весь голос Наста. Таня подняла голову и уви­дела, что ее кобыла идет за Панковыми разводами. Оглянулась: возле Алешиной телеги вместе с Януком стоит Наста.

«Чего они остановились?..»

Таня хотела крикнуть им, что Алеша уже дома, пусть не ищут его, хотела даже подняться, чтобы встать на колени. И вдруг почувствова­ла, что под ногами мокро. Пошарила руками по мешкам — руки были в крови.

Она сползла на край воза. Заболела в колене нога — жгло как ог­нем. Откуда-то снова появились мотыльки. Белые, мелькают перед гла­зами: вверх-вниз, вверх-вниз.

Ей показалось, что она, вбежав в хату с огорода, где остался под поветью Юзюк, поскользнулась на полу и ударилась о порог... Зазвене­ло в голове.

Выпустив из рук вожжи, Таня повалилась на мешки,

4

— Что будем делать с детьми, мужики?..

До Тани откуда-то издалека донесся Настин голос; потом возле самого воза громко заговорил Махорка, а Таня лежала, открыв глаза, замерла, словно виноватая. Было жарко, хотелось пить, пересохло во рту, но она не попросила воды — боялась окликнуть Насту.

Какая тяжелая нога...

Ногу перевязали как могли подолом от Настиной сорочки. Подол Наста разрывала, став на колени в песок за телегой, чтобы не видели мужики. Затем высыпали из Таниного белого домотканого мешка на дорогу зерно, разорвали мешок по швам и забинтовали им, как поло­тенцем, ногу. Забинтовывала Наста с Панком. Крови больше не видно, и нога не болит, только тяжелая. И колет в колене.

— Что будем делать с детьми, Иван? — снова спрашивает Наста. Она стоит посреди дороги возле Таниной телеги, ее окружили Боганчик, Махорка и Володя Панок. Янук сидит на своей телеге, сгорбившись и надвинув на лоб кепку.

— С какими детьми?

Это сказал Боганчик. Он охрип, кашляет. Таня не узнает его, хотя, приподнявшись, хорошо видит обожженный солнцем широкий красный ноc и черную бороду.

— С Таней. С Алешей. Что уставился в землю?

«Алеша?..» — Таня еще выше поднимается на возу, чтобы посмот­реть, где он. Наста прикрикнула на нее, но Таня уже увидела Алешу: он сидел на своей телеге, нахохлившись, как куропатка, склонив голо­ву и слушая, о чем говорят впереди. Таня опять легла на мешки — а то Наста заругает,— и теперь ей уже не видно, что делается на дороге.