Иван Пташников - Тартак [журнальный вариант]

Даг-даг-даг...— опять застучал в конце деревни пулемет. Там, где за рекой горел торф.

Жик... Жик... — засвистело сбоку вдоль дороги, будто кто хлестнул тонким кнутом по сухой траве... Жик... Жик... Буланчик напрягся, вытя­нул голову, доставая почти до Алешиных ног, и прижал уши — спрятал под гриву.

Даг-даг-даг-даг... — стучало на гати около моста. Там, когда они проезжали, Наста помнит, торчал из ямы длинный черный пулемет весь в дырках, возле него стоял на коленях власовец, второй мыл руки в луже.

Жик-жик... Цив-цив... — шумело над головой и хлопало где-то на Курьяновщине, возле колхозного сада и в кустах на кладбище. В ячме­не у самой дороги завихрилась реденькая пыль.

Дрожит Буланчик, храпит и рвется из оглобель. Не видно ни Бо­ганчика, ни Янука. Блестят только впереди под Алешиной телегой ко­леса.

«Погнали коней...» — догадалась Наста. Нагнувшись, она вытащи­ла из-под мешка кнут и, ухватившись за вожжи, начала дергать их обеими руками. Буланчик не побежал, захрапел только, будто его ду­шили, и уперся в переднюю телегу.

— Погоняй, рестант! — Наста изо всех сил закричала на Алешу и поперхнулась.— Смерти захотел!..—Она дергала и дергала вожжи, но Буланчик не бежал и не обгонял Алешину телегу. Впереди в пыли бле­стели на солнце колеса.

«Убили...» — неожиданно подумала она и вздрогнула. Соскочив с мешков, спотыкаясь, побежала к Алешиному возу. Ухватилась рукой за край — он был мягкий от пыли; пыль покрыла мешки, штаны и босые Алешины ноги.

«Убили...» — снова подумала она и закричала:

— Яну-ук!..

Звала Янука, он был ближе. Впереди никто не отозвался. Жик-жик... — только пыль взметалась у дороги в ячмене...

Почуяв Насту около оглобель, Алешин конь сошел с дороги и оста­новился. Тогда она ухватилась за вожжи. Там ведь, где сейчас подво­ды, лощина. Алешин конь ее не слушался, ступал по песку, напрягаясь, и стриг ушами, косясь на поле.

Она снова посмотрела на воз и поверила в то, что нет в живых Сергеихиного Алеши. Перед глазами возникла деревня: длинная улица, полная народу, и Сергеиха со своими завернутыми в полотняные пелен­ки близнецами. Ее гонят два власовца, вспотевшие, без пилоток. Гонят к Мироновой хате.

— Алеша-а!.. — закричала она.

Алеша лежал будто мертвый.

Тогда она схватила его за ноги и начала тормошить обеими рука­ми. Алешин конь вдруг побежал. Побежала и она возле воза, ухватив­шись за край: казалось — вот-вот свалится в песок под колеса.

Цив... Цив... — цивкало высоко над головой, потом затихло. Стало тихо и в конце деревни, где горел торф, и сзади у моста, и в ячмене на Курьяновщине. Бежал конь, бежала и она рядом с телегой.

Когда Алешин конь внезапно остановился, а потом пошел, цепля­ясь ногой за ногу — Алешин воз был тяжелый, тяжелее, чем у Насты,— она оглянулась и увидела, что Буланчик не отстает от них.

— Яну-у-ук!..— закричала она на все поле. Хотя кричи не кри­чи — Янук не услышит: глухой.

Но Янук вдруг остановился и повернулся на возу: может, сам хотел посмотреть, что делается позади.

Наста боялась смотреть на мешки, где лежал Алеша. Подбежав к Януку, она схватила его за руки.

— Убили... Алешу убили!..—закричала она, оглядываясь на Але­шин воз.

Янук взглянул туда, где лежал Алеша, и медленно сполз с мешков. Махнул Насте: замолчи ты!.. Стянул со своей длинной, как слива, голо­вы черную кепку, помял в руках и положил на мешок, на котором сидел. Потом медленно направился к Алешиному возу. За ним пошла и Наста.

Возле Алешиного воза Янук остановился. Стало тихо, было слыш­но, как у дороги в ячмене трещит кузнечик.

Наста опустила руки и почти не дышала, стоя за спиной старого Янука. Широкая белая посконная рубаха на его худых плечах была мокрой, потемнела. Янук стоял возле телеги и не двигался. Потом поднял руку и начал вытирать с лица пот, словно крестился.

Наста подошла к телеге, стала рядом. Алеша лежал на мешках ли­цом вниз, а под головой у него — охапка заячьего горошка, недавно ско­шенного на меже в огороде.

У Насты сжало горло.

Янук, повернувшись, уставился на нее. Глаза его, голубые, как у ре­бенка, и глубоко запавшие, стали влажными. Он поднес руку к груди и прикрыл ладонью черные пуговицы на рубашке. Потом нагнулся над телегой:

— Еска... Твою мать...

Длинной рукой он погладил Алешу по голове и замычал. Наста никогда не слышала, чтобы Янук так мычал: как больное животное. Потом он начал дергать Алешу за плечи, приподнял, хотел, видно, взять на руки.

— Еска... Еска... Твою мать...

Алеша выскользнул у него из рук и упал на мешки.

— Ээ-э-эй!.. Чего стоите? — кричал снизу, из лощины, Боганчик.— Погоняйте... Чего столпились?

— Иван!.. Сюда!.. Мужики!.. Хлопца убили... — Наста вышла на дорогу и стала махать платком.

Когда опять замычал около телеги Янук, Наста оглянулась. На мешках, поджав под себя ноги, сидел Алеша и тер кулаками глаза. Его стриженая голова блестела от пота, весь он был красный как рак.

— Спал... Убью!..

Наста подбежала к возу и схватила сухой лозовый прут, которым Алеша погонял коня. Прут был сломан.

— Щенок!.. Это ж надо подумать... — Наста все махала платком, не замечая, что сметает с мешков пыль.

Алеша, вспомнив, видно, где он, схватился обеими руками за вож­жи. Конь его застонал и дернулся: ему тяжело было взять воз с места.

— Надо же так заснуть... Чуть сердце не разорвалось.— Наста подняла вожжи с дороги, остановила коня и села на мешки.

«Дитя... — подумала она снова про Алешу.— Намаялся и спал как убитый: укачало на гати. Тоже ведь не закрыл глаз всю ночь вместе со взрослыми».

Наста почувствовала, что и сама чуть не спит: голова тяжелая, хоть ты ее подпирай, и в глазах рябит, ползет все вниз — и поле с ячменем и дорога.

— Наста! Настуля!.. — звал Боганчик из лога.— Погоняй... Таню ранило...

Наста соскочила с телеги.

Впереди на дороге стояли все подводы.

3

Таня только на гати вспомнила, что дома остались незакрытыми две­ри. И в хате и в сенях. В сенях двери ударились о стену и пристыли, а в хате как открылись, когда Таня толкнула их, убегая со двора, так, вид­но, и стоят, черные, старые, двустворчатые. Одна половина дверей от­крывается до новой скамьи у стола — скамью сделали партизаны, когда прошлой зимой долго стояли у них,— другая, если ее распахнуть, закрывает посудник с мисками. Двери в хате тяжелые, Таня стала от­крывать их сама недавно, когда подросла.

Мать лежит возле печи на кровати, укутанная тулупом. Под голо­вой у нее две подушки, чтоб было повыше. Ее знобит, а двери настежь. И с улицы все видно.

«Так забыть... Как маленькая все равно. Хоть бы мать напомнила.— А она лежит и плачет».

Таня начинает злиться и бьет вожжами кобылу. Но тут же вспоми­нает, как мать вчера утром, уже совсем больная, не захотела ехать из деревни в Корчеватки и гнала Таню одну. Тане до боли в груди стало жаль мать.