Иван Пташников - Тартак [журнальный вариант]

Наста прислонилась к забору, опустила мешок, чтобы отды­шаться.

...И утром, когда немцы пригнали их из Корчеваток в деревню, во дворе было тихо и пусто. Заснули на возу дети: в лесу всю ночь не спа­ли, лежа под телегой на земле,— всю ночь не переставая немцы стре­ляли по лесу из пулеметов и над головами летели пули.

Когда утром въехали во двор, Наста, не распрягая, подвела Буланчика к хлеву, потом отнесла в хату детей — положила на кровать на взбитую солому. Села на лавку у кровати и глядела на них, не сводя глаз. Подумала, хорошо бы затопить печь: проснувшись, дети захотят есть. Но не слушались руки, не могла налить в чугунок воды.

Снова начали стрелять, из хаты трудно было понять где — видно, в другом конце деревни. Потом вдруг кто-то запричитал во весь голос.

Она толкнула дверь.

Голосили и у Боганчика и на улице — может, у Панков.

Скрипнули ворота, и во дворе кто-то затопал. Дверь в хату широко раскрыл власовец: высокий, он вошел согнувшись, держа в руках вин­товку. Оттолкнул Насту прикладом, когда она подошла к двери.

— Три души? — спросил он с порога, глядя на кровать, где спали дети.— Всем до единого... На улицу. Выходи, мать,— сказал он тише.— Выходи, не стой...

Она подбежала к детям, потом к шкафу, ничего не помня: хотела, должно быть, что-то взять.

— Ничего не брать... Выходи...— И головой и винтовкой власовец теперь показывал на дверь.

Она схватила на руки маленькую Иру. Володя, проснувшись и увидев власовца, соскочил с кровати и выбежал за ней во двор. Сонный, споткнулся о порог в сенцах.

В деревне стоял крик: люди голосили, как на похоронах. Она тоже заплакала. Потом вдруг остановилась посреди двора: как же это — ничего не брать с собой? Всё перед глазами... У порога — полка с посу­дой, видна в раскрытую дверь; над колодцем висит ведро с водой... Ни­чего не брать?.. На смерть погонят. Всей деревней. С детьми...

На руках проснулась Ира и заплакала; Наста стала ее успокаи­вать. Заметила, что на плече висит белое полотенце... Зачем она взяла его — наверно, схватила вместо платка?

У ворот заплакал Володя.

Она нагнулась к нему— он схватил ее за кофту и поцеловал в ще­ку. Он не целовал ее никогда, и она не помнит, целовала ли она его с тех пор, как он подрос: они к этому не привыкли.

От ворот отбежал высокий власовец.

Возле хаты Мирона Махорки Наста с маленькой Ирой на руках стала впереди всех. За ней теснились люди, согнанные со всей деревни. С одной стороны, возле ворот,— женщины с детьми, они заняли всю улицу; с другой, возле хаты, у стены,— мужчины. Горстка. Мужики стояли в один ряд — и высокие и низкие, словно обломанный сверху частокол. Никто уже не голосил — запретили немцы. Только изредка всхлипывали женщины.

Стало тихо, будто мор опустошил деревню, только слышно было, как далеко за лесом, над которым горело солнце, стреляют и стреля­ют— это где-то на Двиносе, куда отступили партизаны. На другой сто­роне улицы возле дубов стояли на земле два длинных пулемета, на­правленных на людей, и высоко на заборе сидели власовцы с винтовка­ми в руках.

Когда из хаты Махорки вышел немец, стало еще тише: никто даже не всхлипывал.

Наста почувствовала, как у нее подкосились ноги, закружилась голова, и она, чтобы не выпустить из рук Иру, оперлась на кого-то пле­чом— не помнит на кого. Сбоку к ноге прижался Володя — так он прижимался, когда был маленьким и учился ходить.

Немец стал меж двух пулеметов. Старый, с седыми висками, бле­стевшими даже издали. Блестели и его высокие сапоги, и сам он весь блестел на солнце: орел на фуражке, крест на груди, пуговицы и пряж­ка на животе.

К нему сразу подбежал власовец-переводчик, высокий, подтяну­тый, в черном мундире, и, засунув руки под ремень, заговорил, слушая немца и глядя на людей. Насте казалось, что он прилип глазами к ней одной. Она не слышала слов немца, видела только, как двигаются его челюсти; стала слушать власовца.

— После того...— заговорил власовец, сбиваясь, будто ему кто мешал,— как возле вашей деревни... нас обстреляла банда в количестре ста человек... вы все подлежите расстрелу... деревню следует сжечь...

Наста вспомнила, как рассказывала старая Петрусиха, что парти­заны подпустили немцев к самой реке — те шли выгоном с гати — и по­лоснули из автоматов. Почувствовала, как с ее рук сползла Ира и при­жалась к коленям, уцепившись руками за юбку,— наверно, у нее, На­сты, ослабли руки. Позади стало совсем тихо, было слышно только, как кто-то дышал за спиной. Притихли даже сидевшие на заборе власовцы. Наста увидела, что их теперь и за забором было полным-полно; понаб­рались вдруг откуда-то.

Темно стало в глазах. Она уже не все слышала, что говорил вла­совец.

— ...как вне всяких сомнений доказано... вы все содействовали пар­тизанам...

Очнувшись, Наста нагнулась и подняла на руки Иру. За спиной прятался Володя. «Лишь бы не сожгли детей...— подумала она.— Толь­ко не детей... Закинуть бы их куда-нибудь за плетень. За плетнем высо­кая картофельная ботва. Расползлись бы...» Но тут же подумала, что не устоит, побежит за ними и сама. Побежит огородами. В Корчеватки. Не будут же стрелять в нее? У нее же на руках маленькая Ира.

Все еще говорил власовец, и она подалась вперед, слушая.

— ...Немецкие власти решают...— все так же сбиваясь, продолжал власовец.— Все вы должны за два часа собрать и отвезти три тонны хлеба в местную комендатуру. В Красное. Если же завтра к двенадцати (Наста увидела, как седой немец посмотрел на часы) не будет из комендатуры документа, все пойдет дымом. И все до единого будут...

Только потом она догадалась, о чем говорил власовец, и подумала: пока он говорит, не будут стрелять в людей. И пока по деревне будут собирать рожь, тоже не станут стрелять.

Она вдруг вспомнила, что у нее дома пустая кладовка в сенях и что она не может принести ни крошки — где ей взять? Теперь из-за нее могут сжечь деревню.

Наста сделала шаг вперед, потом подошла с Ирой на руках к забо­ру, где стояли два пулемета и немец с власовцем. Увидела, как они уставились на нее, потом взглянули друг на друга и коротко перебро­сились словами «вэр, вэр...».

Она заговорила и услышала свой голос, сильный и резкий, почти крик, а язык был сухой, как щепка.

Немец с власовцем опять перебросились словами «вэр, вэр», «большевик». Власовец засунул руки под ремень на животе и качнулся на носках.

— ...Пускай хоть сосед...— услышала она его голос, нажимающий на каждое слово.

Она заговорила снова, показывая рукой на лес за кладбищем: за­копано... Немец с власовцем долго смотрели друг на друга. Потом вла­совец коротко и зло буркнул:

— Пустим и в лес.

Еще она сказала, что всюду караулы, что ей не дают выйти со дво­ра. Ей не ответили, немец только махнул рукой, показывая на толпу, потом крикнул куда-то во двор. Со двора сразу выбежал власовец и подался в конец деревни — к кладбищу.