Иван Пташников - Тартак [журнальный вариант]

Тогда она сказала:

— Мыло, ребятки, мыло...

Власовцы захохотали все разом, а тот, что показывал под лавку, встал, подошел к ней и похлопал по плечу.

Она никак не могла догадаться, отчего они хохочут. Водила только языком по сухим, потрескавшимся губам.

Под лавкой лежал тол. Как сложили его лунинцы, когда принесли в хату парашют, так тол и лежал. Забыли. Она хотела его спрятать, за­копать в огороде, но тоже забыла. И теперь он лежал, сложенный ров­ной грудой,— один кусок прилип к полу чуть не возле самого стола, око­ло ножки. Желтый и гладкий, как выскобленный, он был похож на ку­сок свежего мыла, которое покупали до войны в сельмаге.

Она услышала, как открылась дверь — скрипела долго: ее откры­вали медленно, широко, будто кто с возом въезжал в хату. Власовцы, оставив ее, похватали винтовки, стоявшие у сундука, и вытянулись посреди хаты.

Порог переступил еще один власовец — ниже всех ростом, в пилот­ке. Дверь он не закрыл и, войдя в хату, махнул чем-то белым — пока­зал на порог. Власовцы, держа винтовки, выскочили за дверь.

Власовец в пилотке остался в хате один, и тут Наста увидела в его руке белые перчатки, тонкие, шерстяные, он держал их, сжав в кулаке. На Насту он не поднял глаз; прошелся по хате, снял с плеча винтовку и сел на лавку у окна, поджав ноги,— сапоги доставали как раз до мешка. Под лавкой стукнуло — Наста догадалась, что он сдвинул тол.

Оглядел хату: стену, где висели неисправные старые ходики, кровать, печь и у порога полку с посудой. Долго смотрел туда.

— Все вы бандиты... — заговорил он медленно, как пьяный, едва ворочая языком.— Вас всех надо перестрелять. Солома еще на полу... Чугун, полный мяса... Партизаны недавно жрали.— Он посмотрел на пол у сундука, положил на колени винтовку и теперь смотрел на нее.

Наста хотела сказать, что возле сундука она укладывала на ночь детей, когда немцы начали стрелять по деревне, пол в хате не подме­тала; но не могла ничего сказать. Поглядела на власовца — он был чи­сто выбритый и злой. В чугуне на припечке стояло мясо, которое она сварила лунинцам, а те на рассвете поднялись вдруг и ушли не поевши. Власовцы достали чугун из печи и за столом ели мясо — на скатерти еще лежали желтые кости.

— Да что с вами чикаться? — Власовец весь передернулся, сунул ноги дальше под лавку. Под лавкой снова тихо стукнуло. Власовец нагнулся и посмотрел туда.

Она сидела как неживая.

Он положил на угол стола белые шерстяные перчатки. Достал из кармана клубочек ниток, небольшой, с маковую головку, таких же бе­лых, как и перчатки. Подозвал Насту.

— Заделать... и быстро...

Она взяла со стола перчатки, увидела, что они новые и у одной недовязан большой палец. Нашла спицы, взяла недовязанную перчатку и села у окна напротив власовца. Подумала: «У кого это в деревне были белые овцы? У Махорки, что ли?..»

Спицы кололи пальцы, были острые. Она никак не могла поймать петлю: дрожали руки. Не от страха — она уже не боялась,— а, видно, оттого, что несла тяжелый мешок: будто растянула все жилы.

Когда власовец снова, крутя на коленях винтовку, сказал: «Все вы бандиты...» — она подумала: «Проколоть бы тебя этими спицами... Ма­ло вас на гати уложили партизаны...» — и дернула за нитку.

Белый клубочек подскочил на столе, упал на пол и покатился вла­совцу под ноги — под лавку. Власовец нагнулся, чтобы поднять клубо­чек, зашаркал по полу сапогами и зацепился за мешок.

Под лавкой загремели куски тола, рассыпалась вся груда. Звякну­ли, зазвенели на столе спицы — выпали из рук.

Власовец сначала побелел как мел: сидел нагнувшись и смотрел на нее большими, какими-то звериными глазами. Потом, должно быть, понял, что она, женщина, не боится, сидит, как сидела у стола, и схватился обеими руками за винтовку, лежавшую у него на коленях. Насте показалось, что винтовка у него сейчас вся белая, аж сверкает, и кривая, будто согнутая.

Власовец начал медленно подниматься с лавки, не сводя с Насты глаз. Слышно было, как он тяжело сопит. Наста подумала, что он вот-вот поднимет винтовку и пристрелит ее. Никто не увидит и не услышит.

Когда звякнула задвижка, Наста сразу повернулась к двери. По­чувствовала, как на лбу выступил холодный пот. В хату вошли еще двое власовцев, не те, что были раньше, и с ними Боганчик. Стали у порога, не подходя к столу. Боганчик жался позади, словно прятался за их спины.

Надо было ехать в Красное. Ей, Насте. Бросать детей и ехать. По­тому что у нее была лошадь. Все в деревне, у кого есть лошади, поедут. Боганчик сказал еще, что всего в деревне осталось семь лошадей, и он сам поедет — у него уцелел жеребец; что ничего страшного нет — съездят и вернутся. Далеко ли тут до Красного?

Тогда она заплакала, нагнулась и показала рукой в окно на зава­линку, где сидели дети.

Власовцы сказали, что она быстрее вернется из Красного, раз оста­ются дети.

Надо было бросать детей.

Наста сидела у стола со спицами в руках и не могла встать.

Низенький власовец забрал со стола перчатки и первым вышел из хаты.

2

На гати качает и подкидывает телегу.

Буланчик с короткой гривой, подстриженной «овечьими» ножница­ми, бьется головой о хомут, в выбоинах напрягается так, что скрипят гужи, и храпит, наглотавшись пыли. А пугливый какой... Дотронешься кнутом — из кожи вон лезет.

«Напуган...»

Наста сползает с мешков и, выпустив из рук вожжи, долго стоит на песке — не может разогнуться. Песок под ногами горячий, липкий — ка­залось, упал со сковородки на пол у печи блин из несеяной ячневой му­ки и липнет к босым пяткам. А может, еще не обсохли ноги, с тех пор как она стояла в реке возле сожженного моста по колена в грязи и под­талкивала телегу?

«Так свело ноги... В коленях...»

Наста ехала последней, и когда слезла с воза, Буланчик сразу оста­новился, потом, нагнув голову, напрягся и, почуяв, что груз стал легче, пошел за передним возом — махал головой, отбиваясь от слепней, и храпел. Ей надо было теперь догонять телегу; ни к кому не подсядешь — все впереди.

Идти босиком было мягко и удобно. Дорога через гать за эту не­делю высохла и потрескалась; немецкие машины перетерли на ней су­хой, лежавший кучками торф в муку, и ветер позасыпал им ямы и тре­щины под ногами.

Из-под колес поднималась рыжая пыль и ползла назад к деревне.

Все больше и больше болит на правой ноге щиколотка — покрылась струпьями.

«Кровь запеклась...— думает она.— Пропади ты пропадом. Все это в реке. У моста... Такой был мост. Сутки горел. Перед самой войной его рабочие строили — стояли в деревне. Еще желтый был, не почернел. Смолой от него пахло... Партизаны его подожгли, отступая. Нанесли соломы и подожгли. А немцы, когда надо было перебраться через реку, оставили свои машины на берегу, быстро перебежали один за другим реку — река в жару пересохла — и сразу на крышу к Петрусихе: хата ее была крайней в деревне. И топоры у них и пилы. Раскидали хату по бревну, перетащили на плечах к реке. Да что хату жалеть. Немцы все могут спалить. Остановились в деревне надолго. На Палик не очень-то сунешься. Везде партизаны. День и ночь шли на Палик отряды: и «Дядя Коля», и «Дядя Вася», и котовцы, и «Борьба» — не вспомнишь всех... Гремит и гремит за рекой... А мост немцы железными скобами сбивали. И не немцы, а власовцы. Сколько там их, немцев,— горстка. О скобу и ногу покалечила. Но-о-ги... Принесут ли они назад в деревню? К детям...»