Иван Пташников - Тартак [журнальный вариант]

Когда она дотащилась до Махоркиной хаты, там уже не было людей.

...От своего забора нелегко было оторваться: казалось, мешок стал более тяжелым — насыпан по самую завязку. Она уже не помнила о том, что болят плечи; согнулась, как старуха, и смотрела только на стежку и на улицу. На песке на стежке отчетливо были видны следы немецких сапог: дырочки от гвоздей. На пыльной крапиве и в подорож­нике у забора валялись длинные белые окурки, один еще тлел, от него тянулся дымок, вокруг обгорела трава — видно, немец прошел здесь совсем недавно. Она подумала, что немцы не очень-то остерегаются: в такую сушь можно легко вызвать пожар, и вся деревня сгорит.

Возле хаты Панка забор был повален на улицу, и надо было высо­ко поднимать ноги, чтобы переступать через жерди. Жерди были запо­рошены желтыми перьями. Перья лежали кучами и поверх травы у за­бора, и на песке вдоль улицы — видно, кто-то вырывал их горстями.

В деревне ими была запорошена вся Скарбовая лужайка, будто сюда сносили кур со всех дворов. Наста увидела, что за лужайкой у реки горит костер и возле него суетятся власовцы. Один из них что-то разбивал топором на дрова, должно быть ворота: о сухую доску звонко звякал крючок. Оттуда несло гарью.

«И не разорвет... Все живое сожрали...» — подумала она. Потом подумала, что никого не видно с мешками, будто ей одной не терпится поскорее накормить немцев. Наверно, все уже давно отнесли, решила она: у многих рожь нашлась дома, а не то друг у друга заняли: «Сгори они, эти три пуда...».

Когда она увидела издали Миронову хату, высокую, с соломенной стрехой,— выше всех хат в деревне — и старые дубы, стоявшие напро­тив, у нее задрожали ноги.

Подойдя с мешком на плечах к воротам, Наста заметила, что они открыты,— слава богу, а то у нее уже одеревенели руки.

Во дворе у Махорки было человек семь немцев. Они рыли землю возле сарая, у самого колодца. Два немца стояли, засунув руки в кар­маны; третий, расставив ноги, оперся задом на ручку лопаты; четвертый согнувшись стоял по колено в яме — доставал откуда-то из-под ног большие белые Мироновы тарелки и ставил одну на другую. Склонен­ная голова почти касалась земли, была вся лысая и блестела на солнце, как тарелка. Остальные немцы торчали поодаль и, глядя на яму, ку­рили.

Войдя во двор, Наста увидела, что возле амбара на земле уже стоят полные мешки зерна. Возле мешков чернел, как пень, Иван Бо- ганчик, у самого частокола под амбаром стоял немец — старый, седой, тот, что говорил на улице перед всеми. За ним сгрудились власовцы — человек десять.

Наста подумала, что надо идти с мешком к амбару. Но увидев, что там тесно из-за власовцев, остановилась у ворот. Старый немец повер­нулся к ней. За ним повернули головы и власовцы.

Немцев она уже не боялась. Подошла к седому и сбросила с плеч мешок ему под ноги. Немец отступил и посмотрел на мешок. Потом махнул рукой, показав на мешок Боганчику. Боганчик подскочил к немцу, поднял Настин мешок и понес к тем, что стояли у забора. Она пошла за Боганчиком; услышала, что за ней идет немец... Почувство­вала, что задыхается — того и гляди разорвется сердце; со лба ручьем потек в глаза пот. Вытершись, она взялась руками за углы мешка и по­тянула вверх. В чужой мешок, как дома в сусек, посыпалось зерно; за­пахло рожью, как на току.

Она снова рванула мешок за углы и поняла, что рожь не хочет вы­сыпаться,— зерно зашумело, словно билось о что-то жестяное. Наста рванула за углы изо всей силы. На босые ноги сыпались зерна, по ногам стеганули завязки; Боганчик выпустил из рук полосатый мешок, кото­рый держал за края, и отшатнулся к забору, словно кто испугал его.

Взглянув на полный чужой мешок, стоявший перед ней, она уви­дела: сверху на зерне лежит белая жестянка от патронов вверх дном и блестит на солнце. Из-под жестянки сыпались на землю зерна, ползли, как муравьи.

Наста отступила к тыну, чтобы не упасть, увидела как в тумане, что вместе с ней отступил от мешка и немец, потом подбежал снова, схватил жестянку, перевернул ее и позвал других немцев, стоявших у поленницы. Те сразу сбежались — все семеро. От забора подбежали и власовцы. Седой немец подал жестянку лысому, ее стали передавать из рук в руки. Седой немец нагнулся к мешку, зачерпнул рукой зерно, другие немцы, сгрудившись, тоже стали пересыпать рожь из горсти в горсть.

Потом Наста увидела, что все стоят, уже оставив зерно, опустив руки, и смотрят на нее — и немцы и власовцы. Ей стало вдруг холодно, будто провалилась куда-то под лед; она тут же подумала: сожгут де­ревню.

Услышала только, как седой немец, показывая на рожь, сказал коротко:

— Гут, гут.

Догадалась: застрелят. Обмякли ноги, не держат; кажется, вязнут, будто в болоте.

Неужто тут, сразу? И когда седой немец махнул рукой, показывая, чтобы она шла к ворогам, подумала: расстреляют возле забора, будут стрелять сзади, в спину.

Она шла к воротам, еле передвигая ноги — их надо было отрывать от земли. Не помнила, как повернула на улице в свой конец деревни и медленно пошла по стежке. На дворе у Мирона было тихо — немцы молчали... Будут стрелять на улице: идут сейчас сзади. Где-то за спи­ной брякнула жестянка, стукнулась о камни — ее, видно, бросили наземь.

Наста почувствовала, как что-то дернуло спереди за руку. Споткну­лась, наступив на мешок,— не помнила, что несет его в руке.

Подумала, что еще жива, и, остановившись, оглянулась. Позади никого не было.

Детей в хате тоже не было; за столом — он стоял в углу у окна — сидели власовцы и что-то ели. Не найдя детей, она закричала на всю хату. Власовец, что был ближе к окну, показал пальцем в огород. На завалинке сидел Володя, держа Иру на коленях.

Тогда Наста опустилась на кровать — села с краю на голую соло­му и стала смотреть в окно за реку, на пустой и горячий от солнца вы­гон. Не слышала, как обращались к ней власовцы: будто оглохла. Один из власовцев подошел к кровати, взял у нее из рук мешок и бросил на лавку, стоявшую у стены под окном. Мешок свалился на пол. Тогда Наста вдруг вспомнила, что лежало под лавкой, и вскочила.

Власовцы сейчас почему-то смеялись, встав из-за стола, расхажи­вали по хате.

— Что это у тебя, мать?

Наста увидела, как власовец, тот, что показал пальцем в окно на детей, совал теперь руку под лавку, где лежал мешок.

— Ме-ешок... — сказала она тихо, не узнавая своего голосу.

— А за мешком, мать, что у тебя? — Власовец присел и снова по­казывал пальцем под лавку. Говорил только он, другие смотрели и мол­чали.

Ее бросило в жар. Она не могла шевельнуть языком. Подумала, что снова из-за нее сожгут и хату и всю деревню. За жестянку не стали, а теперь не пощадят...

— Что это, мать? Мыло? — Власовец присел еще ниже и так, сни­зу, смотрел теперь на Насту.