Иван Пташников - Тартак [журнальный вариант]

...Мать разбудила ее рано — только рассвело. Подошла к порогу — там было посвежее,— распахнула двери и стояла, прислонившись к косяку.

— Вставай, дочка, собирайся. Пойдешь со всеми, я одна дома оста­нусь. Дышать нечем. Кровь изо рта пошла...

На дворе было уже светло. Прогнав скотину, у ворот стояли люди, глядя вслед стаду. Янук шел за стадом посреди улицы, где еще курилась пыль, и трубил в длинную берестяную трубу.

С ночи возле Камена было тихо, и это настораживало людей, нико­му не хотелось идти в хату. В каждом дворе кто-либо был: поправлял ворота, набирал воду. У Панков, наверно, пилили дрова — пила звене­ла на всю деревню. Люди работали молча, и потому было как-то осо­бенно тихо. Кое-где дымились трубы. Горели смоляки, и запах дыма полз по деревне.

Не пожар ли где? Люди поднимали головы и поглядывали на улицу.

А Янук трубил не умолкая уже возле леса — сегодня он погнал ко­ров за Корчеватки на вырубку. Со двора Таня увидела, как от аистиных сосен идут в деревню партизаны. Около Боганчиковой хаты они запол­нили всю улицу.

Со двора было слышно, как кашляет в хате мать.

Таня была уже у самых сеней, когда далеко над лесом, в другом конце деревни, взлетела ракета. Красная и яркая, она повисла над пу­стым пряслом у Панка на огороде и, когда падала, долго еще блестела, как стеклянная. Таня видела ракету впервые.

Стало вдруг тихо. Не звякали на улице ведра, у Панков во дворе умолкла пила. Даже матери не было слышно. Только стучало в груди: тах, тах, тах...

За деревней внезапно загремело, казалось, совсем близко.

Та-та-та...— застучало за лесом и за рекой на кладбище.

Взвилась над Панковым огородом и погасла еще одна красная ра­кета; кто-то закричал на улице, потом там заплакали дети.

— Что же это, дочушка? Где-е-е ты-ы? — Мать ловила руками ко­сяк в сенях: шла во двор.

— Ма-ама...— У Тани внутри будто что-то оборвалось, она побе­жала навстречу матери. Если бы не подхватила ее, та упала бы возле порога, где стояла кадка с водой.

В хате мать опустилась на скамью у стола, тяжело дыша:

— Не плачь, дочка, не плачь... Мне уже лучше. Беги, запрягай ко­былу. Телега на огороде. Сено скинешь под поветь. Гляди, как люди делают. Панка позови, поможет. А я буду узлы собирать. Не плачь, не плачь, ты уже не маленькая. Что миру — то и бабьему сыну. Будем как все. Беги, дочка...— Мать поднялась с лавки и, кашляя, пошла к печи, где стояла кровать.— Беги...

Таня не могла оторвать локтей от подоконника. На дворе возле хлева замахал крыльями, вытянув шею, красный петух — кукарекал. Она его не слышала. Обернулась и увидела, что мать увязывает в ко­ричневую постилку подушки.

Стреляли, казалось, где-то близко: в конце деревни и за гатью. Таня никогда не слышала, чтобы так близко стреляли.

— Собери в скатерть посуду, дочка, а я пойду Палка позову, запря­жет.— Мать, взявшись за грудь, пошла к двери.

Таню бросило в жар. «Упасть же может...» — подумала она и за­кричала:

— Ма-ма!..

— Запрягай тогда, дочка, сама и подъезжай к крыльцу. А я одеж­ду из сундука соберу.

Таня выбежала в сени: там в кладовке лежала сбруя. Отнесла ее в огород, где стояла телега. Таня знала, что у них новая дуга, ее дал зимой Панок, когда сломали старую. Дуга толстая, суковатая, на нее не наденешь гуж, надо брать оглоблю под мышку. А кто поможет засупо­нить хомут?

Она увидела со двора, что у Панка конь уже запряжен, стоит у крыльца, и на возу лежат узлы. Панки сидели, видимо, в хате, во дворе никого не было: ни самого Панка, ни Панихи с детьми. А люди уже еха­ли загуменьем: недалеко от своей пуни, возле дикой груши, погонял коня Мирон Махорка — на возу сидели бабы в белых платках. Огоро­дами вскачь гнал своего жеребца Боганчик: на телеге он был вдвоем с отцом. Отец — без кепки, издали видно, как блестит его лысина.

Таня подумала, что люди с ночи еще запрягли коней, а матери ни­кто не сказал.

Когда она открыла ворота в хлев, сквозь небольшое оконце в стене прямо в глаза брызнуло красное солнце.

«Всходит...» — подумала она и закрылась рукой — ничего не виде­ла: ни кур, что прыгали под ноги с насеста и хлопали крыльями, ни ко­былы, которая заржала в углу, где стояли ясли.

В хлеву было страшнее, чем в хате: казалось, стреляли над самой головой, будто дети, собравшись со всей деревни, били по крыше кам­нями. Кобыла навострила уши и долго не давала надеть уздечку. Таня погладила ее за ушами, там, где было белое пятнышко под гривой. Кобыла рванулась к двери, чуть не вырвалась из рук и стала у порога. Уперлась, задрала голову и не шла во двор. Таня схватилась за уздеч­ку — кобыла еще выше подняла голову, отрывая Таню от земли, захри­пела, осела назад. Под ногами кобылы затрещали резгины, с головы сползла уздечка. Опрокинув ясли, кобыла вскочила в загородку, где стояла корова...

— Ма-ама!..— закричала на весь хлев Таня. Подняв уздечку, она бросилась к воротам, хотела позвать Панка, но того во дворе не было: он погонял коня уже на улице, у самой фермы.

В конце деревни стрельба утихла, теперь стреляли за рекой и возле кладбища — из Сушкова.

«Одни мы остались дома,— подумала она, и ей стало еще страш­нее.— Немцы уже в Сушкове».

Увидев у своих ворот Юзюка, она испугалась, будто невесть чего. Юзюка она узнала не сразу: видела его давно, весной, когда сажали за гумнами картошку. В последнее время он исчез из деревни неизвестно куда.

Юзюк шел по двору важно, как взрослый. Босые ноги его были мокрыми от росы, на них налип песок. Шел, ни разу не оглянувшись на выгон за рекой, откуда стреляли. Нестриженые волосы его упали на лоб, закрывали уши. Руки он засунул в карманы, будто прятал. Смотрел на Таню как чужой, насупившись, словно не узнавал. Глаза у него были большие, бегали с Тани на огород, где стояла телега, с огорода на Таню.

— Что, не запрягла? Я так и знал. Одни на всю деревню. Где ко­была? — Он взял уздечку из рук Тани, а она стояла и ничего не могла сказать. Только дергала поводок, который обвивал ее руку.

— В хлеву...— опомнилаеь она.

— А мать где?

— В хате...

Он повернулся, не сказав ни слова, и ей подумалось, что у него широкие плечи и ходит он по двору, как хозяин. Сейчас Юзюк запря­жет кобылу, и они поедут в Корчеватки.

Стало тихо, и Тане показалось, что еще шире раздвинулся двор: увидела, как блестит на заборе и в огороде на высокой ботве роса. В огород через дырки в частоколе полезли куры.

«В огурцы... Завязь клевать...—подумала она.— Теперь буду знать, которые шкодливые...»

— Кы-ыш! — закричала она, но куры ее не услышали: шли бороз­дой меж грядок и клевали ботву. Ботва была высокая и качалась у них над головами.

На небе ни облака: небо, как и вчера, чистое с самого утра. Солнце еще висит над лесом, красное, не греет. Где-то за деревней, в Камене на­верно, что-то горит — в небо столбом поднялся черный дым. На улице у Панковой хаты бегали и пищали цыплята, маленькие, желтенькие. Одни, без наседки. Около моста, наверно у Махорки в огороде, мычал те­ленок.