Арвид Григулис - Когда дождь и ветер стучат в окно

Поэт не успел отклонить головы. Что-то липкое и вонючее потекло по лицу. Скалбе провел рукой по стеклам очков. Рука тоже стала влажной и липкой.

Примеру гестаповца последовали перконкрустовцы [4] «Перконкруст» — фашистская организация в буржуазной Латвии. , и на трибуну полетели гнилые яйца. Какой-то перконкрустовец кричал:

— Вот тебе единый фронт! Тут тебе не сейм!

Разбитые яйца растеклись по флагу. Скалбе спустился с трибуны и прошел мимо Франциса Балодиса. Тот подхватил поэта под руку и вывел в боковую дверь.

Их провожали ревом, свистом, воем, и все это перекрывал пронзительный визг нескольких облупившихся «цариц», словно их резали.

В небольшой, смежной с залом комнате Францис Балодис усадил растерянного поэта в кресло и пытался платком вытереть ему лицо. Надо было что-то сказать, но, не зная, что говорить, как утешить поэта, профессор археологии обратился к истории:

— Вы это не очень принимайте к сердцу. С толпой ничего нельзя поделать. Толпа — не поддающаяся учету величина. Об этом хорошо в свое время сказал Кромвель. Однажды вечером ликующая толпа провожала его домой. Адъютант раздвинул на окне занавески — с улицы доносились овации и лился багряный свет факелов — и восторженно воскликнул: «Сэр, вы слышите, как толпа приветствует вас?» Кромвель спокойно ответил: «Посмотрите хорошенько, сколько их, вслушайтесь, как громко они приветствуют меня. И запомните, они будут орать вдвое громче, если меня когда-нибудь поведут вешать. А теперь закройте занавески». Разве не великолепно, а? И его это ничуть не волновало. Нам всем не мешало бы быть такими, как Кромвель.

Но Скалбе, наверно, не был Кромвелем. Он ничего не ответил. После того как Балодис его почистил, он также молча отыскал свой гардеробный номер и направился к выходу.

И Францис Балодис в зал уже не вернулся.

Когда Скалбе, в сопровождении Балодиса, вышел из зала, на минуту наступила тишина. Ею воспользовался оперный певец Марис Ветра и, словно ища правды, принял вызов и вскочил на трибуну. И тут же свистки и топот возобновились с еще большей силой. Яиц, видимо, больше не было, но говорить оперному певцу все равно не дали. Он боролся минут десять — просто не уходил с трибуны. Но в конце концов махнул рукой и вышел в ту же дверь, что и Скалбе. Многие покинули зал.

Слокенберг читал новый устав объединения. Ему никто не мешал.

«Большое народное собрание» кончилось. Теперь каждая группа сидела около своей дойной коровы, стараясь изо всех сил. Те, кому эти две коровы были недоступны, начали подумывать о третьей, четвертой, пятой… десятой… Латыши создавали общества.

На другой день Скалбе уехал в лагерь. Он совсем притих и ушел в себя. Через два месяца его перевезли в стокгольмскую больницу, где усталые, не понимающие жизни глаза закрылись, чтобы никогда больше не открыться.

Весть об окончании второй мировой войны в Стокгольме была встречена с ликованием. По улицам шли демонстрации со знаменами и оркестрами. Вечером над городом расцветал фейерверк. Люди хлопали друг друга по плечу и смеялись.

Окончание войны означало для шведов отмену карточек: каждый сможет пить кофе сколько захочет. Из-за одного этого стоило ликовать.

Латышских эмигрантов окончание войны привело в растерянность. Что с ними будет дальше? Все надежды на какие-то перемены в Латвии рухнули.

Ничего, особенного не случилось. Те, кто, боясь народного гнева, не смел вернуться на родину, начали с подозрением присматриваться друг к другу. Любого, казавшегося почему-либо подозрительным, терроризировали всеми возможными средствами. Никто не смел вернуться! Никто! Чем банда больше, тем надежнее и выгоднее. Тем легче разглагольствовать от имени «народа».

Некоторые уехали из Латвии «ненадолго» с тайной мыслью: посмотрим, дескать, что получится, а там можно будет и вернуться. Между двумя эмигрантскими жерновами они становились все более глухими к каждому дуновению правды, долетавшему из-за моря, их без меры пичкали клеветническими измышлениями. И они старались питать ими свои опустошенные души. Но чем больше они делали это, тем больше опустошались их души.

Только наиболее смелые сумели вырваться, бесстрашно ухватиться за протянутую с родины дружескую руку и вернуться. Как только они ступали на землю Советской Латвии, опутывавшие их сети лжи расползались сами по себе. Народ вовлекал возвращенцев в большой животворный труд.

А те, которые остались? Они скрежетали зубами, продолжая прозябать. Многих интеллигентов безнадежность толкнула в своеобразное сектантство. Они возомнили себя мучениками истории и стали разжигать в себе озлобление против всего и всех. Но и это средство не спасало.

Каждый хотел найти оправдание для своей ненависти. И он искал причины для ненависти к родине, к народу, к его будущему. Любая добрая весть, приходившая из-за моря, пронзала сердце как нож. Любой злой слух распалял. О поддержании этой ненависти заботились «облупившиеся». Эмигрантские общества стали инкубаторами ненависти. Поэтому их становилось все больше и больше. Появились всевозможные общества. Целая паутина обществ. «Цари» придерживались принципа: чем больше, тем лучше, тем труднее из этой паутины уйти. Последние группы эмигрантов попали в Швецию спустя несколько дней после капитуляции. Среди них было много и тех, которые надеялись на свободные места на новых гвоздях и в новых рамах. Но, к их несчастью, все теплые местечки уже были заняты. Это послужило стимулом к созданию новых организаций. Оппозиций, расколов и раздоров становилось все больше и больше.

Поэт Андрей Эглит прибыл в Швецию на одной из последних лодок. Смело и самоуверенно он ступил на берег. Неужели слава о нем не дошла до Швеции? А слава — это хлеб, слава — это деньги, слава — это квартира в центре Стокгольма с холодной и горячей водой. Но слишком многие стремились к удобствам. И они просто плевали на славу Андрея Эглита.

Певец ужасов Латвии чуть не лопнул от злости. И излил свою злость в стихотворении об эмигрантах:

Однако скоро Эглит понял, что если он будет злить воронье, то в люди ему не выйти. От его воплей им ни тепло ни холодно. Лучше уж самому ловко устроиться среди воронья. И он устроился. Разнюхав, что американцы не жалеют денег ни на шпионаж, ни на антисоветскую агитацию, он решил урвать для себя из этих сумм хоть самое необходимое. Однако он не был так безрассуден, чтобы самому идти на какой-то риск. Надо было что-то придумать.

Так возникла еще одна, и не последняя, организация — Латышский национальный фонд. Каждый, кто хочет бороться, вносит на создание фонда свой однодневный заработок. Это для начала. Чтобы хоть было на что снять помещение и выпить глоток спиртного. И собрать первые сведения, которыми можно было бы заинтересовать американского дядюшку.