Арвид Григулис - Когда дождь и ветер стучат в окно

Слокенберг охмелел быстро, но не сник. Только по затуманенному взгляду видно было, что он уже ничего не соображает.

— Теперь должно что-то произойти. Руйенский пастор непременно что-нибудь выкинет, — сказал какой-то корпорант.

И произошло.

— Что делают архангелы, когда напиваются? — воскликнул Слокенберг, выйдя на середину комнаты и размахивая руками.

— В дудку дуют.

— Танцуют.

— Правильно, танцуют. Разойдись, архангел Слокенберг танцевать будет!

Все быстро отодвинули стулья и расступились.

— Слокенберг, наше объединение ведь собирается «дикарей» громить, так ты танец дикарей и спляши. С архангелами потом встретишься.

— Ладно, танец дикарей так танец дикарей! — зарычал руйенский пастор и хаотически закружился, вскидывая свои длинные ноги и размахивая руками, как ветряная мельница крыльями. Остальные загорланили какую-то песню без слов.

Кто-то крикнул:

— Эй, Слокенберг, да разве дикари в отутюженных брючках пляшут?!

Слокенберг, не переставая кружиться, срывал с себя одежду и швырял ее куда попало. Это было встречено страшным ревом.

— Браво! Ну и черт!

— Покажи, как латыши в Швеции пляшут!

Слокенберг показал, как латыши в Швеции пляшут.

Через минуту он носился по залу голым. Только на шее у Слокенберга мотался большой крест. Зрелище это потрясло собутыльников. Кто-то в экстазе вскочил, схватил стул и швырнул его об пол с такой силой, что стул разлетелся в щепки.

В дверях появился человек в белом фартуке, с засученными рукавами и бильярдным кием в руке. Он несколько раз стукнул об пол, и дикий гул немного стих. Слокенберг сбился с ритма и, взмахнув руками, растянулся во весь рост на полу.

— Нельзя ли, господа, чуть потише мебель ломать? А то может получиться неприятность. Тут вам не Рига.

Затем он увидел голого Слокенберга и закричал:

— Фы фан! Фы фан! Какое свинство! Вон! Все вон! — Теперь заплясал бильярдный кий, особенно не разбираясь, где у кого спина, где голова.

Вечеринка по случаю создания Латышского объединения закончилась весьма эффектно.

На другой день, когда была собрана большая пачка крон, чтобы все мирно уладить, все единодушно признали:

— Навряд ли когда-нибудь еще удастся так погулять.

Францис Балодис решил, что собрание, на котором будет утвержден устав Латышского объединения, должно превратиться в народный праздник, в большое народное торжество. Пускай Салнайс, Чаксте и Гинтер остаются при своем жалком обществе и комитете. Пускай делают что могут. Ему не жаль. Но он парализует их влияние среди простых эмигрантов. Те, кто не пойдет к нему, будут объявлены врагами единения латышей. Надо использовать таких, как Карлис Скалбе, как Марис Ветра, уже запутавшихся в сетях и той и другой организации. Пускай проповедуют всюду идеи единства и примирения. Когда все окажутся в одном котле, тогда он захлопнет крышку и сварит такой суп, какой захочет.

Идея была ясной и простой, но профессор в своем академизме не учел характерных особенностей латышской буржуазии.

Апостолы примирения проповедовали одно, а активисты объединения делали другое.

Большое народное собрание было назначено на 18 февраля. Благодаря связям Франциса Балодиса оно состоялось в зале Стокгольмского университета. Уже одно это обстоятельство должно было произвести известный эффект. И произвело.

Заблаговременно в торжественном зале собирались «облупившиеся». Они рассаживались в первых рядах, перед которыми на стене, за ораторской трибуной, был распростерт полосатый флаг. Эмигранты попроще, среди них и Лейнасар, занимали места подальше. Те, которые считали себя идейным ядром объединения, всякие корпоранты, перконкрустовцы, бежавшие из Латвии офицеры сели на приготовленные для них места, окружив зал сплошным кольцом.

Из боковой двери в зал торопливой походкой вошел сам председатель Францис Балодис. Для большего впечатления обязанности его адъютанта исполнял не заместитель председателя Слокенберг, а другой бывший ульманисовский деятель — профессор Янис Варсберг.

Раздались аплодисменты. Большое собрание было открыто.

Выступали в порядке рангов, начиная с самого Франциса Балодиса. Стиль и тема выступлений почти у всех были одинаковые. Речи мало чем отличались от проклятий Свикиса в школе на острове Готланд. Во всем виноваты коммунисты. Как хорошо было бы на родине, если бы не было коммунистов! Но изгнание будет недолгим. Об этом позаботятся бог и могущественные державы. Только нужно сохранить национальную честь и достоинство. А для этого необходимо объединиться в одну организацию, которая охватила бы всех латышей. Такой организацией может быть только Латышское объединение.

После этого, чтобы доказать всеобъемлющий характер объединения, начали предоставлять слово и тем, кто одной ногой стоял в одной организации, а другой — в другой.

Тут-то и началось. Первым несмело взобрался на трибуну поэт Карлис Скалбе. Сквозь затуманенные очки он обвел взглядом зал. Вокруг рта легла едва заметная улыбка, чуть наивная, но человеческая. Затем улыбка погасла, и лицо стало серьезным. Веки прикрылись, и казалось, что поэт смотрит в себя. И вот раздались первые тихие, но все же слышные слова:

— Жизнь становится меньше, теснее. Раньше и рояли были больше, и квартиры были больше. Теперь приходится жить теснее. Автомобили и аэропланы сделали мир маленьким. Нет места для жизни. Разве это не странно?..

— Не бормочи! Говори так, чтобы можно было что-нибудь понять, — зарычал кто-то, перебивая его.

Поэт, видимо, реплики не расслышал и продолжал в том же духе:

— Что же остается? Остается только мысль. Слова стираются, стирается цвет, выразительность, но не мысль. Человек не меняется. Меняются разум, вкус, меняется восприятие и воображение, но не мысль…

Кто-то в углу подал сигнал. Раздался пронзительный свист, он продолжался несколько минут. Скалбе от удивления открыл глаза и испуганно посмотрел в зал.

Когда шум на минуту затих, Скалбе снова попытался говорить. Свистки возобновились. Они чередовались с выкриками:

— Долой комитетчиков! Долой агентов общества! Пусть идут к коммунистам! Прочь от латвийского флага!

Скалбе в недоумении повернул голову к Францису Балодису.

— Это предназначается мне?

Францис вскочил, сжимая кулаки, и, весь дрожа от злости, исступленно повторял:

— Что со скотами делать будешь? Что со скотами делать будешь?

Недоумению Скалбе положил конец какой-то гестаповец, бывший студент-лесовод, удравший сразу же после падения Риги. Выскочив из середины зала и оскалив желтые зубы, он прошипел:

— Тебе предназначается, старый дурень!.. — и, выхватив из кармана руку, швырнул что-то.