Александр Андреев - Грачи прилетели. Рассудите нас, люди

— Сказал, — буркнул Павел.

За столом вокруг огромного пузатого чугуна, в пару от горячей картошки, орудовали Катькины ребятишки. При виде сердитого дяди они смолкли и чуть пригнулись, настороженные.

Сережка, бесстрашно взглянув на Павла, заулыбался во весь рот, и едва успел дядя сесть на лавку, мальчишка уже карабкался к нему на колени. Несмотря на внушенную самому себе неприязнь к этому мальчику, как две капли воды похожему на Коптильникова, Павел не в силах был оттолкнуть доверчивого и забавного малыша с пухлыми щечками и смышлеными синими, как у отца, глазами. Катька и одевала его лучше и чище остальных…

Сережа достал из чугуна самую большую картофелину и принялся настойчиво тыкать ею в губы Павлу, заставляя его съесть.

— Да постой ты! — вскричал Павел, не выдержав. — Вот привязался. В горло не лезет твоя картошка!

Наскоро выпив кружку молока, Павел отправился на ферму; шел кружным путем, чтобы подольше побыть одному; шагая, он придумывал все новые и веские доводы, обличающие противников. Постепенно в мыслях его составилась обвинительная речь; он успокоился: противники должны быть уничтожены.

На дворе Павел ощутил себя чужим; показалось, что женщины-доярки прошли мимо так, словно считали его посторонним здесь: ни одна не задержалась и не заговорила, как раньше… А может быть, им было не до него… Даже коровы встречали как будто недоверчиво, грустными, укоряющими глазами…

Павел сел на шаткую табуретку возле стойла. Солнце рвалось в многочисленные щели и щелочки, огненные стрелы кромсали полумрак, вонзались в стены и перегородки, дробились пламенными брызгами. Думалось, острые могучие мечи искрошат, размечут в щепки ветхое сооружение и на месте его возникнет что-то большое, прочное и светлое.

Шура Осокина в синем халатике поверх ватника пробежала в дальний угол, подталкивая впереди себя старика ветеринара: там у коровы начался отел. Она вернулась к Павлу усталая, тронула его за плечо:

— Дай-ка посижу.

Прислонилась затылком к загородке и утомленно прикрыла глаза. Солнечный луч упал на ее ухо, висок и краешек глаза, и Павел видел, как дрожало ее веко, а у переносья явственно обозначались мелкие и грустные морщинки. Эти морщинки и жалобно дрожащие ресницы вызвали в нем могучий прилив чувств, он готов был заплакать от нежности к ней, от преданности. Наклонившись, он хотел убрать с виска русую прядку, но не решился, а только осторожно завязал на рукаве ее халатика распустившуюся тесемку.

Шура открыла глаза.

— Ну, что ты на меня уставился, как на икону? Чудак, право. Уставится и молчит.

— Ты правда списалась с Коляем? — спросил Павел и испугался: а вдруг она подтвердит?

— Да, списалась. — Шура резко встала. — Скоро он приедет за мной. Ну? Уеду я с ним. Что ты еще хочешь?

— Чтобы ты не уезжала, — едва выдохнул он.

— От одних твоих взглядов впору скрыться. Ведь проходу нет от них. Дома и то мне чудятся твои глаза. Измучили вконец. И деваться некуда…

— Глаза как глаза, — обронил Павел. — С какими мать родила, на другие менять не могу, и рад бы… А ты возьми и выколи их, если мешают!

— Не глаза это, туча. Страшно жить, когда над тобой все время туча висит. Хоть бы раз мелькнул веселый лучик…

— Веселый? Чего захотела! Погоди, мелькнет, да только не веселый, а, может, кровавый…

Шура вздохнула с отчаянием.

— Как с тобой тяжело!

— А мне, думаешь, легко? Скоро собрание начнется… Будут душу за космы таскать — весело это?

— Не плачь заранее, — нетерпеливо перебила Шура. — Может, и не начнут. Испугался! Эко, беда! Ну, запишут выговор…

Павел мрачно усмехнулся.

— Утешила! Ты так это сказала, будто меня медалью наградят: вешай на грудь, носи и гордись.

— Какая уж тут медаль, — согласилась Шура. — Ты не один такой: таскали и будут таскать…

— Каждый отвечает за себя. Значит, были виноваты, если их таскали. Или смирились… Я не хочу мириться. Виноват я, скажи?

— Виноват. Все обошлось бы по-хорошему, если бы ты не налетел на Прохорова, как петух!

Павел попятился, точно Шура толкнула его в грудь. Он считал себя настоящим бойцом, гвардейцем, и слово «петух» звучало оскорбительно.

— Сама ты… курица мохноногая! — бросил он сердито. Эта внезапная вспышка вызвала у Шуры невольную улыбку. Павел разозлился еще больше. — Зря смеешься! Человеческая судьба под ножом, а ей смешно! «Обошлось бы по-хорошему!» — передразнил он. — А если я не хочу, чтобы все обходилось по-хорошему? Люди совершили зло и должны понести за это наказание. А ты: «Обошлось бы…» Нечего сказать, хорошенькая жена будет! Соглашательница…

— Да не стану я твоей женой! — крикнула Шура. — Не бойся.

Павел приоткрыл рот: не ожидал он такого конца. Сглотнул подступивший к горлу ком, медленно повернулся и побрел прочь.

Шура, точно обессилев сразу, опустилась на табуретку, взглянула, как Павел, спотыкаясь, держась рукой за стенки стойл, уходил со двора. И опять она, как в ту ночь, на крыльце, заплакала горько, навзрыд, крупными обильными слезами. Скорее бы приезжал Коляй! Уехать бы и не видеть ничего: ни Павла, ни его сумрачных взглядов, ни этой вот его вдруг ссутулившейся, такой печальной сейчас спины… Зачем сказала ему об этом именно сейчас? Пожалеть надо было, поддержать…

Шура Осокина прибежала к правлению, когда собрание только что окончилось. Народ возле крыльца не расходился: в толпе вспыхивали огоньки папиросок, освещая хмурые лица. Сперва она услышала страшное слово «исключили», потом увидела Павла. Он тяжело, по-пьяному качнулся к двери, ударившись плечом о косяк, и остановился на верхней ступени. Ватник и ворот гимнастерки были расстегнуты, фуражка стиснута в кулаке, глаза расширены, открытым ртом он жадно глотал свежий воздух.

Люди притихли. Кто-то удивленно и с сокрушением произнес вполголоса:

— Ну и ну, расправились…

Павла словно ударили под колени, он подкошенно сел на ступеньку и стиснул кулаками виски. И тот же голос отметил уже с усмешкой:

— Вот влепили — на ногах не устоял…

Шура осторожно коснулась взлохмаченной головы Павла:

— Что ты?

Он взглянул на нее и неожиданно улыбнулся, жалко и беспомощно.

— Встань, Паша, — сказала Шура.

Он послушно, рывком встал и, обернувшись к освещенному окошку, тихо пригрозил:

— Ну, погодите!.. — Нахлобучив на голову фуражку с переломанным козырьком, легонько отстраняя встречных, пошел прочь, беззвучно шевеля губами, повторяя свое яростное: «Гады!»

До самого последнего момента Павел надеялся на свои доводы, на запасенные убедительные факты и верил: его поймут и поддержат; он рассчитывал на справедливость. Но недругов оказалось больше, чем друзей и доброжелателей.