Александр Андреев - Грачи прилетели. Рассудите нас, люди

— Как у нас с семенами, Гордей Федорович? — Аребин удивился вырвавшимся словам «у нас»: значит, дворы, амбары, поля отныне он считает своими… Он повернулся — на чурбаке сидел Павел Назаров, Коптильников ушел.

— Семена придется доставать в «Заготзерне». Свои осенью сдали под метелочку. — Помолчав немного, Павел сказал с невеселой усмешкой: — На завтра партийное собрание назначили. Торопятся. Как бы я не ускользнул, не приняв вины…

Со двора выехали на дорогу груженые подводы: повезли в поле навоз.

Из-за угла, разговаривая и смеясь, выступили три женщины-доярки: сестра Павла Катька, Дарья Макарова, немолодая, грузная (ее причитания над умирающим теленком слышал вчера Аребин, когда въехал в Соловцово), третья — беленькая и хорошенькая, похожая на Снегурочку, Нюра Блинова.

Наткнувшись на Аребина и Павла, они растерянно смолкли и прибавили шагу. Павел перегородил им путь.

— Куда разбежались? — Женщины потупились под его мрачным взглядом. — Стойла не чищены, скотина не ухожена — вам и дела мало. Небось и не напоили… Марш назад! Хозяйки… Ты слышишь, Катька?.. — Он понизил голос: — Перед приезжим человеком стыд…

Аребин подошел к женщинам, с любопытством оглядел их.

— Много ли надоили молока, хозяйки?

Смерив Аребина отчужденным взглядом, Дарья устало, с безнадежностью махнула рукой:

— Набрызгали, по черепкам разлить — три кошки напьются.

Смешливая Нюра Блинова отвернулась, чтобы не прыснуть.

— А свои, наверно, побольше дают? — заметил Аребин дружелюбно.

Нюра Блинова быстро-быстро проговорила:

— Своих-то коровушек мы по-родственному упрашиваем: «Зорюшка, любушка, не скупись, милая, не жадничай, ты поилица-кормилица наша». Вот как! А к этим, — она кивнула на двор, — мы обращаемся вполне официально: «Знаешь, корова, сколько ты по плану должна давать? Не даешь? Ну и шут с тобой!..»

Аребин рассмеялся.

— Официально, значит? А по-родственному нельзя?

— Не получается, — бойко ответила Нюра. — Не сдаются они, твердо стоят на достигнутом уровне, начальством приучены. — И уткнулась носом в плечо Катьки, засмеялась.

— Хватит тебе, болтушка! — одернула Нюру Дарья. — Наболтала с три короба… — Она с обидой покосилась на Аребина. — Вы небось думаете, что мы совсем уже бессердечные, напрочь разделяем коров на своих и колхозных. Ошибаетесь, если так думаете. Не больно радостно садиться к пустому вымени. Но что поделаешь?.. Коровы старые, корма бедные. Руководство никакой заботы не проявляет. Начнешь говорить, сейчас же рот затыкают: не твое, дескать, дело. Покричишь-покричишь, да и отступишься. Коровы держатся только на нашей жалости. Проку от них ни колхозу, ни нам нет. Вот Павел знает все…

Дарья старалась казаться сердитой, даже грозной, но у нее это не получалось — выдавала доброта. Глаза, окруженные тяжелыми, наплывистыми складками, обесцвеченные временем, глядели отзывчиво, из-под платка возле уха выглядывала седеющая прядь.

— Давно вы работаете дояркой? — спросил Аребин.

— И доярка я и телятница. Пришла на двор вот такой девчонкой, как Нюра Блинова. Да вот и состарилась среди коров…

Аребин вдруг ощутил в себе невыносимую, до щемящей боли сыновнюю нежность к этой простой, работящей русской женщине, хотелось обнять ее, погладить руки, большие, с разбухшими, в узлах пальцами.

Доярки неохотно пошли назад, в сторону двора. Аребин провожал их печальным взглядом; опять в душу его кинули камень, опять всколыхнули ее до самого дна.

Павел спал посреди избы на соломенной постели вместе с Сережей, сыном Кати. Мальчишка беспокойно ворочался во сне, что-то бормотал, причмокивая губами; от каждого толчка племянника Павел просыпался, тяжко вздыхая от предчувствия надвигающейся беды. На дворе стонуще-жалобно мычала корова. Мать загремела жестяным заслоном печи. Павел встал, оделся. За окошками брезжил мутный рассвет.

— Корова отелилась, — известила мать шепотом. — Телочку принесла. Поди-ка притащи ее, сынок… — Мать откинула край дерюги, сгребла солому, сунула охапку в печь, подожгла.

Павел вышел на двор.

Небо нависло блеклое, тусклое, льдистые крапины звезд тихо таяли, излучая трепетное и печальное мерцание; волнистые горизонты вокруг села были покойны и безоблачны; за венцом, расплываясь все шире и выше, накалялась заря, предвещая погожий день.

Павел отворил калитку и сразу увидел на чистой соломенной подстилке темного, в белых пятнах теленка; теленок пытался встать, дрожащие, узловатые в коленях ноги упирались в землю неверно, растопыркой, и подламывались. Павел бережно взял теленка на руки и, прижимая к груди его теплое и дрожащее тело, принес в избу, положил на пол поближе к порогу. Потом пошел за водой.

У погреба, под шатким навесиком, Константин Данилыч, блестя профессорскими очками, перерубал на дубовом пне хворостины.

— Я заметил, не спалось тебе, — ласково заговорил он, присаживаясь на пенек. Павел приостановился: ведра с водой оттягивали руки. — Провинился ты на копейку, а накажут на рубль. Они, твои неприятели, жалость отбросили в тот самый час, когда решились на подлость. Втопчут в грязь так, чтобы ты головы не смог поднять. Вот тогда скажут: «Гоже». Ты, Павличек, не ложись… Ни в коем разе!

— Ты всегда надумаешь разных присказок… — хмуро проворчал Павел, ставя ведра у ног. — Не ложись!.. Чего это я лягу?

— Сходи-ка к товарищу Аребину, — сказал дед, — он, я думаю, получше твоего разбирается в партийных-то законах…

Павел помог матери по хозяйству, дал корма корове и овцам и отправился к Аребину. Взошло солнце, большое, оранжевое и мохнатое; сумрачная низина, где раскинулось село, празднично засияла, серые пятна снегов на полях истлевали, туман испуганно приник к земле и пополз в речку Медянку, а с бугров поднялись фиолетовые клубы пара.

Только мрак в душе Павла не рассеивался — не находилось такого солнца. «Черт меня дернул сцепиться с Прохоровым! Если бы промолчал тогда, все обошлось бы… Но разве утерпишь, если тебя под самое ребро саданули? Благим матом завоешь. Завыл на свою голову!..» Но нашелся теплый лучик и для его души — Шура Осокина. «Обрадовалась, что не уехал… Ага! А гнала…»

На дворе Алены Волковой хоронились ночные тени, дремотная тишь: и хозяйка и постоялец еще спали.

Павел присел на ступеньку заднего крылечка, закурил; дым самосада перехватил горло, Павел закашлялся. На дворе три раза без передыху прокричал петух, всполошенно закудахтала курица… Тоненько скрипнув, приотворилась дверь, и в узкую щелочку прошмыгнула Алена.

— К постояльцу, что ль? — зашептала она, наклоняясь к уху Павла. — Спит еще — лег за полночь. А чем зря-то тебе сидеть, расколол бы ты, Паша, вон тот чурбачок. В сучках весь, целую неделю маюсь…