Александр Андреев - Грачи прилетели. Рассудите нас, люди

— Говори сколько хочешь! Только глупость свою не выставляй напоказ.

— И скажу. Вот уедем все в город, и рассыплется твоя комсомольская организация.

— Не беспокойся, — сдержанно сказала Шура. — Без таких бойких, как ты, комсомольская организация только крепче станет.

Аребин кивнул кудрявому парню.

— Погоди уезжать, дело для тебя есть…

Лизаров поспешно, словно школьник, встал.

На улице хлестко, отрывисто запели под гармошку мужские голоса. Песню обрубили у самых окон избы-читальни; гармошка, всхлипнув, смолкла. В сенях глухо затопали, зашумели и засмеялись. Скоба лязгнула от короткого и тяжкого удара.

Шура бросилась к двери и распахнула ее. Нюра Блинова, сидевшая ближе к порогу, прошептала с опаской и в то же время как будто с радостью:

— Ленька Кондаков… — Она пересела поближе к столу, замерла от страха и восторга, что видит его.

— Ты очумел? — крикнула Шура Кондакову.

Парни ввалились в читальню и оторопели: никак не ожидали встретить здесь Аребина.

Ленька быстро сунул что-то за спину.

— Что там прячешь, Кондаков? — спросил Аребин.

— Так… игрушка…

— Покажи.

Ленька, шагнув вперед, нерешительно застыл, выставив тугой, упрямый чуб; под бровями — крупные белки глаз.

— Не стоит.

— Покажи свое комсомольское лицо, Кондаков, — с издевкой сказала Шура Осокина. — Товарищу Аребину интересно посмотреть, какой ты есть человек, бригадир-механизатор…

— Мое лицо на виду, смотри. А как бригадира меня надо смотреть в поле.

Мотя Тужеркин сгреб Леньку за плечо.

— Клади на стол. — Железная хватка побагровевшего от гнева Матвея принудила Леньку покориться. Затевать скандал на глазах председателя он не осмелился.

— Могу и положить. Пожалуйста. — Ленька подступил к столу и положил перед Аребиным кистень: старинная двухфунтовая гиря на пружине, с деревянной, искусно выточенной рукояткой.

Аребин изумился. Ударом такой штуки можно свалить быка. Владимир Николаевич поднял на Леньку глаза: лицо парня, уши, шея потемнели от прихлынувшей крови, тяжкий стыд ссутулил его плечи, большие руки неловко повисли.

— Ты собрался кого-то убить? — Аребин с осторожностью повертывал в руках страшное оружие. Бледные Ленькины губы шевельнулись в невеселой и виноватой усмешке:

— Я курицу не могу зарезать — мать прошу…

— Зачем же тебе кистень?

Ленька промолчал.

— Он и финку носит, — сказала Шура.

— Друг перед другом глупостью своей выхваляются, кто чего пострашнее выдумает, тот и храбрее. — Мотя Тужеркин ухмыльнулся с презрением. — Кистенем этим фонарь у магазина разбил — вот и вся его храбрость…

— Не могу понять, ребята. Кончаете вы десятилетки, знакомитесь с величайшими научными достижениями, читаете Пушкина, Шекспира, великолепные работники, а, отправляясь гулять, берете с собой вот это оружие средневековья…

Мраморная бледность медленно расплылась по всему лицу Леньки: верхняя губа плотно придавила нижнюю.

— Мы сил на работе не жалеем, — сказал он, едва разжимая зубы. — Ну а после работы, после молотьбы, пыльной пашни, в зимние вечера что для нас есть? Может быть, в кино идем, в клуб повеселиться, в музыкальном кружке на трубе сыграть? Ничего подобного! Развлекайтесь, как умеете. Мы и развлекаемся… — Ленька передохнул, придвинулся ближе к Аребину. — Вы, Владимир Николаевич, пришли к нам сейчас с какой целью? Поговорить, как мы проводим молодое наше время, как веселимся? Нет ведь. Хотите склонить нас делать для колхоза кирпичи. Верно? Опять работать… — Он оглянулся на приятелей, кучкой стоявших у порога, как бы спрашивая у них, правильно ли он говорит. — Согласны. Станем прессовать кирпичи. Пускай колхозники чинят печи. А нам-то что от этих кирпичей? Какая радость? Лежать и греться на горячих печах? Мы не старики…

— Построим клуб… — начал Аребин, но Ленька, обрывая его, крикнул:

— Врете! — Ярость исказила его лицо, он схватил свой кистень и хрястнул им по столу; кто-то из девушек испуганно вскрикнул. — Врете! — повторил Ленька глуше и осторожно положил кистень на прежнее место. — Каждый председатель только и делал, что кормил нас обещаниями. Клубный сруб поставили двенадцать лет назад. Мой старший брат надеялся погулять в новом клубе. Не дождался. Второй брат мечтал повеселиться и потанцевать в клубе. Не дождался. Председатели в колхозе меняются, а сруб не меняется, как стоял, так и стоит возле пруда, сгниет скоро… — Ленька внезапно замолчал, его азарт, о котором говорил Мотя Тужеркин, погас, взгляд прояснился, и со всей отчетливостью Ленька увидел непроницаемо спокойное лицо Аребина.

— Я за других не отвечаю, Леня. — Аребин поднял на парня глаза. — Если будешь махать вот этой штукой, то думаешь, и клуб, и школа, и все, что нужно для молодежи, само по себе возникнет? Нет. На, убери свое оружие. — Аребин подвинул кистень на край стола. — Да, я пришел к вам за помощью. Но такой помощи, со злобой пополам, как твоя, Ленька, нам не нужно, с такой помощью ничего хорошего не создашь. Только покалечить можно, как вот этот стол…

Шура Осокина попробовала задержать Аребина:

— Не обижайтесь на него, он не думает, что делает, с кем говорит… — Толкнула Леньку в спину, властно приказала: — Извинись перед Владимиром Николаевичем.

Ленька непримиримо дернул плечом, Аребин грустно улыбнулся:

— Грубить, Шура, легко, а для извинений надо мужество. — Он взглянул на Леньку Кондакова, на его друзей, таких рослых, здоровых и наглых, и почувствовал, как его затрясло от возмущения.

— И почему вы все время требуете? — крикнул он, обращаясь к Кондакову. — Почему вам все должны приготовить, все построить, все дать — веселитесь, пожалуйста?! А вы сами, такие здоровенные, черт бы вас побрал, сделали что-нибудь для себя? Клуб для вас, вы его и стройте. Он бы давно готов был, если бы вы этого захотели!

Неожиданные и гневные слова Аребина озадачили ребят, а Ленька Кондаков, покраснев, зажмурился; на переносье блеснули капельки пота.

— Я прошу вас, ребята, — уже мягче закончил Аребин. — Помогите нам: научитесь делать кирпичи, научитесь класть стены, штукатурить — у вас будет и кино, и клуб, и школа. Я вам ручаюсь. Колхозу потребуется много квалифицированных рабочих…

Ленька Кондаков стоял у стола, понурив голову, нелепо держа в руках свой кистень, и тяжело, угрюмо молчал.

В полуночной мгле по неясной грани горизонта огромным медно-рыжим колесом прокатилась, как бы подпрыгивая на буграх, запоздалая луна; оторвавшись от вершины холма, она грузно повисла над венцом, кинула на поля багровую полосу, зыбко стекающую к Козьему оврагу. Обрызганные лунной краснотой, качались, тихо позванивая, колосья вызревающих хлебов. Тишина стояла глубокая, недвижный воздух изредка колебался от внезапных и неведомых толчков, и теплая волна, наплывая, окатывала Аребина с головы до ног, била в лицо горьковатым и грустным ароматом черноземных, нагретых на солнце комьев. Неслышно падала роса, и от прогалин и низинок, пронизывая духоту, тонко струилась свежесть.