Александр Андреев - Грачи прилетели. Рассудите нас, люди

— Вот она где! — Мальчик захлебывался от восторга. Над головой Павла висел маленький Коптильников: и смех, и глаза, и нос — все его…

Руки Павла как бы надломились в локтях, он опустил Сережу на пол и легонько отодвинул от себя. Мальчик растерянно замигал синими глазами, не понимая, почему так изменился в лице дядя. Двое других у порога тоже тревожно примолкли.

Мать, чуть сгибаясь от ноши, вынесла из чулана большой закопченный чугун с картошкой.

— Раздевайтесь, воробьи! — Очки деда добродушно блеснули. — Окружайте чугунок.

«Воробьи» с опаской поглядывали на Павла, не решаясь стронуться с мест. Дед скомандовал:

— Марш к столу!

Сторонкой, обойдя молчаливо стоящего посреди избы дядю, Сережа и Люба пробрались вперед; руки их уже замелькали над чугунком. Маша осталась у порога, выжидающе поглядывая на чулан. Бабушка вынесла ей ломоть хлеба, густо посыпанный сахарным песком, — девочка собралась на работу в школьный сад.

— На-ка, в перерыве поешь.

Движение вокруг чугунка приостановилось на миг. Две пары глаз с нескрываемой завистью поглядели на лакомый кусок. Маша осторожно откусила хлеба, оставив в ломте полукруг, ногой отворила дверь, ушла — по всему было видно, что она не дождется перерыва, съест весь хлеб по дороге.

Мать и Павлу сунула в карман что-то завернутое в тряпицу.

— Там не накормят.

Константин Данилыч поправил очки и выразительно покашлял, что делал всегда перед тем, как серьезно высказаться.

— Слушай меня, Павличек: не хитри, выкладывай все без утайки, в таком деле скрывать — себя зарывать. И слушай, что скажут, одно полезное слово попадется, и то — твое, копи их… Ну, ступай!.. — Выглянул в окошко. — Вон и машина подошла.

Мотя Тужеркин громко топал каблуками.

— Едем, гвардеец, подставлю тебя под артиллерийский обстрел. Помни солдатскую заповедь: держись за землю, голову не подымай!.. — Он подхватил Павла под руку. — Пошли. Завернем за Владимиром Николаевичем и Орешиным — их тоже приказано доставить.

В приемной райкома перед пишущей машинкой сидела девушка с жиденькими косичками на затылке и, выдвинув ящик стола, пригнувшись, украдкой читала книжку, часто кивая головой, точно выклевывала буквы. За окном яблоня стряхивала поздний цвет; розоватый шелковистый лепесток, залетев в приемную, лег на столик. Девушка машинально взяла его и прилепила к нижней губе.

Из кабинета вышла Ершова, и секретарша мгновенно задвинула ящик, уставилась в окно отрешенным взглядом — должно быть, книга завела ее мысли куда-то очень далеко.

Варвара Семеновна поздоровалась с Аребиным и Орешиным, мельком, отчужденно взглянула на Павла. Он встал.

— Натворили черт знает чего, теперь цепляетесь, сваливаете один на другого. — И вышла из приемной.

Павел покраснел, будто к щекам его приложили горячие ладони. Дед был прав — люди меняются до неузнаваемости: нынче свой человек, по-дружески доступный, а завтра, глядишь, до него и рукой не дотянешься. И на вершине, куда он поднялся, сквозняки будто выдули теплоту из его глаз.

Ершова, возвращаясь в кабинет, бросила на ходу:

— Подождите немного…

Вслед за ней пробежал, скупо кивнув ожидающим, Прохоров, по горло занятый, суетливый, в руках растрепанная пачка бумаг, пиджак расстегнут, седая прядь на темени взвилась.

Аребин, проводив его почти враждебным взглядом, заметил со сдержанной неприязнью:

— Представляю, в каком духе он ее информировал…

Орешин неспокойно заворочался на черном, облитом, скользком дерматиновом диване — точила совесть.

Павел скомкал в кулаке фуражку и упрямо ударил ею по колену.

— В Москву напишу. До ЦК дойду.

С этой непреклонностью в душе Павел вступил в кабинет Ершовой.

За длинным столом, покрытым зеленым сукном, расположились знакомые Павлу люди: секретари райкома Сыроегин и Грачев; директор РТС Зуйков; тщедушный и хитроватый Лисин, председатель колхоза «Вешние воды»; директор совхоза Тимофей Иванович Пугачев; Прохоров…

Ершова выглядела усталой и какой-то неподступной, синие глаза отчужденно сухи и холодны, русые негустые волосы строго приглажены; лишь воротничок кофты, сахарно-белый, женственный, оживлял и смягчал лицо; рука ее блуждала по столу, бесцельно передвигая чернильный прибор, стакан с карандашами, мраморное пресс-папье, аляписто изображавшее льва.

— Садитесь, — сказала она вошедшим, остановила взгляд на Орешине и чуть-чуть шевельнула бровями: — Докладывайте…

Орешин, волнуясь, надел очки и развязал тощую папочку с бумагами. «Что тут докладывать? — недоумевал он. — Все ей доподлинно известно — вызывала четыре раза…» Он путано, с запинками говорил о плачевном состоянии колхозных дел до прихода нового председателя, о нехватке кормов и хозяйственных помещений, о падеже молодняка, о том, как Павел Назаров, находясь на посту заведующего МТФ, не сумел сберечь скот…

Орешин сел, будто скинул с плеч непосильную кладь, снова завязал тесемки на папочке и вытер голову платком.

— А своего теленочка Назаров наверняка сберег и растит, — негромко, с ядовитой иронией промолвил Сыроегин, тучный и медлительный, непробиваемый; волосы на крупной голове такие густые, что не могли лежать, стояли дыбом.

— Да, ращу, — подтвердил Павел, угрюмо глядя на Сыроегина.

Поспешно привстал Прохоров.

— Свой теленок пускай растет, — ответил он Сыроегину. — Выращивать скот никому не возбраняется. — Вертко обернулся к Ершовой. — Тяжкая вина Назарова заключается в том, Варвара Семеновна, что он игнорирует известные постановления партии и правительства, касающиеся поднятия животноводства в кратчайшие сроки. Он выступает против этих указаний…

— Врете! — крикнул Павел, порываясь встать; он был взвинчен до последней степени.

Аребин надавил рукой на его коленку, призывая к сдержанности.

Ершова с досадой постучала медной крышечкой от чернильницы по мраморной гриве льва.

— Назаров, ведите себя прилично. Продолжайте, Петр Маркелович.

Прохоров развел руками, как бы покоряясь неизбежности говорить начистоту.

— Вредны не факты, товарищи, не последствия, а умысел, который повлек за собой такие последствия. Вредна тенденция, так сказать. А тенденция Назарова, идущая вразрез интересам народа в вопросе животноводства, требует самого сурового осуждения. Как это ни прискорбно… — Из-под лохматой брови Прохорова сверкнул на Павла стремительный, как выстрел, взгляд. — Назаров, я знаю, будет уходить от ответа, от правды, перекладывать все на других…

— Буду, — подтвердил Павел, и опять Аребин, удерживая, надавил на его коленку.

— Не удастся, — заметил Сыроегин с привычной небрежностью.

Медная крышечка, чуть звеня, опять ударилась о львиную гриву — Ершову раздражало непокорное поведение Назарова.