Александр Андреев - Грачи прилетели. Рассудите нас, люди

— А сказал, из райкома комсомола вызывают. Ну и балда ты, Матвей, на удивленье! — И повернула назад.

— Погоди. — Мотя, обхватив ее, легонько приподнял и понес.

Возмущенная таким нахальством, Шура ударила его каблуком по ноге. Поставив девушку перед Павлом, Мотя закричал, страдальчески морщась:

— Ты, Шурка, очумела совсем! Ноги мне отбила! От коленных чашек небось одни осколки остались!

Она растирала руки выше локтей.

— Словно клещами сдавил, за месяц синяки не сойдут!

— Получишь приказ — раздумывать нечего. Выполняй!

Девчонки, работавшие в карьере, побросали лопаты и вылезли на бугорок поглазеть. Громко смеяться они не смели: в разыгравшейся сцене участвовала секретарь комсомольской организации. Девчонки смущенно хихикали, переглядываясь. Ленька, оттолкнувшись от вагонетки, запустил в них горстью глины. Девчонки с визгом попрыгали в карьер.

Шура обернулась к Павлу, заносчиво прищурилась:

— Что тебе надо от меня? Долго будешь мучить? Я терпела, ждала — одумаешься. Но всякому терпенью приходит конец.

Павел как будто не понимал, даже не слышал, что она говорила.

— Гляди, королева Солома, что начали делать, — протянул ей бесформенный ком глины, в неистовом порыве смятый его пальцами. — Ты только подумай, Саня: свой кирпич! Мы наделаем кирпичей много, очень много, вот увидишь! Будем класть дома… Сперва для вдов — жен и детишек павших воинов. Сам буду класть, своими руками. Не сумею — научусь… Все село у нас будет каменное, белое… На, подержи в руках… — Он сунул Шуре ком глины.

Она с испугом глядела на Павла и тоскливо, с жалостью думала: «Он не в себе…» Взяла увесистый глиняный ком, подержала немного, глядя на глубокие оттиски пальцев, потом уронила к ногам, отошла к сараю, где стоял Аребин.

— Поговорите с ним строго, Владимир Николаевич, — попросила она жалобно. — Сил моих нет! Опять пойдут пересуды по селу, скажут: Шурке Осокиной Пашка Назаров преподнес ком глины из Козьего оврага… Ребятам в глаза смотреть стыдно…

Аребин следил, как под крышей сарая ряд за рядом укладывались в штабель кирпичи для просушки.

— Ты ведешь себя неразумно, Шура, — сказал Аребин. — Самой горько, и ему несладко… Что это за жизнь!

Девушка с укором взглянула в его холодноватые глаза. «И у него не нашла поддержки». Она безмолвно пошла на бугор, ко двору, и белый — из-под облаков — ветер расчесывал ее соломенные волосы.

Дед Константин Данилыч уезжал с Мотей Тужеркиным в Москву по делам колхоза; дожидаясь машины, он присел на крылечке, по-стариковски опрятный, чистенький. Катька собрала его в дальнюю дорогу старательно: новый черный костюм в мелкую полоску, белая рубашка, подпоясанная узеньким ремешком, парусиновые полуботинки с кожаными носами; седой клинышек бородки и массивные роговые очки придавали деду ученый вид.

— Я надеюсь на вас, Константин Данилыч, — сказал Аребин озабоченно. — Начнется уборка — машины нас зарежут. Резина просто горит…

Константин Данилыч, сняв очки, долго и без надобности протирал стекла.

— В позапрошлом году посылали меня в Москву за кардолентой для шерстобойни. Не было такой малости ни здесь, ни в Горьком. Да и в Москве могли выдать только по приказанию министра. А до министра, мне говорят, высоконько вам будет, старик… Ничего, говорю, меня Ленин принимал. Примет и министр… Достал я кардоленту, привез… Авось и для машин все, что нужно, привезем…

Снаряжая машину в Москву, Аребин надеялся, что Мотя Тужеркин привезет Ольгу и сына, что она одумалась — времени для этого прошло достаточно — и останется здесь жить. Но вчера пришло от нее письмо, коротенькое, отчужденное. Дома было явно неблагополучно. Ольга, видимо, покорилась судьбе, внутренне отдалась на ее волю. Она извещала, что приехать не может, отпуска у нее не будет: истратила его на весеннюю поездку в Соловцово; что Нюша уехала насовсем в Ардатов, к сестре; что Гришу постарается устроить в лесную школу; что папа прихварывает…

Аребин не упрекал Ольгу. Супружеские обязательства и права — это еще не те узы, которые бесповоротно соединяют людей; жена не хвост и не нитка вопреки пословице: «Куда иголка, туда и нитка». Единство взглядов, убеждений, жизненных целей — вот что спаивает нерасторжимо, вот что по-настоящему надежно. Аребин вздохнул. Было одиноко, тоска по сыну делала его несчастным. Ольга уходила все дальше и дальше. Не остановить, не вернуть…

На огороде, в лунках, пышно раскинулись жирные огуречные плети; бледно-желтые цветочки проглядывали сквозь густую листву; кое-где намечались молодые огурчики.

К грядкам воровато подступил петух, остановился, выпятив золотистую грудь, и, тряхнув рубиновым гребнем, поведя на Аребина круглым и каким-то накаленным, дерзким глазом, строго произнес свое петушиное: «Ко-ко-ко!» И сейчас же на этот призыв подбежали две курочки, суетливые и бестолковые. Петух широким и щедрым взмахом ноги со шпорой отшвырнул плеть и открыл для них огурец.

Аребин улыбнулся, припомнив, как в детстве мать посылала его:

— Володька, поди выгонь с огорода кур. Все огурцы выклюют…

Вот и сейчас он неожиданно хлопнул в ладоши, крикнул, и куры с наигранным испугом, скандально крича, метнулись в сторону, хотя в этом не было необходимости; петух же, кося накаленным глазом, покинул огород неторопливо и с достоинством, он как будто был шокирован шумом, поднятым глупыми курами из-за пустяков…

Отворив калиточку, Аребин вошел в огород и присел возле лунок. Руки нащупали под шершавыми листьями два тугих, в острых пупырышках огурца. Обтер их подсолнечным лопухом и тут же, на грядках, съел. От огурцов повеяло свежестью ранней весны.

Мотя Тужеркин, подкатив на машине к самому крыльцу, выпрыгнул из кабины. Волнение перед предстоящей дорогой он попытался прикрыть показным громким оживлением.

— Готов, путешественник? — крикнул он Константину Данилычу. — Оторвемся мы с тобой, дед, от гнезда, и ищи-свищи нас: заживем, никому не подвластные, сами себе хозяева!

На крыльцо вышли и мать, и Катька, и ее ребятишки. Павел заботливо застегнул пуговицу на рубашке деда.

— Смотри, чтобы тебя не продуло, — наказывал он. — Мотя, оба окошка не открывай, чтобы ветер насквозь не гулял… И на улицах там оглядывайся. — Павел нырнул к Моте в кабину, откинул сиденье и вытащил из сумки бутылку.

— Что это такое? — с угрозой стал наступать он на Мотю.

Тужеркин изумленно развел руками.

— Вот нюх — прямо собачий! Прихватил, чтобы с устатку глотнуть. — И умолк, увидя гневно вспыхнувшие глаза гвардейца.

Павел с размаху швырнул бутылку, разбил об угол избы; в стороны полетели брызги и осколки.

— Если узнаю, что выпил в дороге, несдобровать тебе, Матвей. Учти, я тебя предупредил. Дед мне доложит.