Сергей Гуськов - Пути и перепутья

— Правильно!

Назвали еще две-три фамилии. Ковригин из центра стола пересел на краешек — в зале прозвучал смешок. Но тишина загустела вновь, когда встал Олег, не спеша разложил бумаги на столе и на миг задумался. Мне даже показалось, будто мы с ним вдвоем в целом зале и будто это мне Олег, совсем по-домашнему, говорит:

— Тут дело такое… Тут как посмотреть… Или факты — только частность. Или отражают заведенные в цехе порядки. В общем, поступило к нам в комитет заявление большой группы молодых рабочих с участка мастера Гремячкина… Нет, — поправился Олег, — сами они ничего не писали… И вот что худо, наверно, и до сих пор терпели бы такое положение, сокрушаясь втихомолку, если бы не инспектор отдела кадров Петр Щербатый — он здесь присутствует. Щербатый подробно поговорил с каждым из новичков и с их слов написал докладную, которая при нашей проверке полностью подтвердилась. Вот и выходит — хотели того или нет, но заявление новобранцы сделали… Так или нет?

Олег перекинул взгляд с Петра, привставшего при упоминании о нем, на дальний угол зала, где, как цыплята в лукошке, сбились в плотную группу девчурки с косичками и безусые парни в форме ремесленников.

— Молчат? Значит, верно! — улыбнулся Олег. — На что же они жалуются? На Советскую власть? Ничего подобного! На начальника цеха и мастера Гремячкина: не доверяют настоящей работы, держат на уборке стружки и на подвозке деталей; наряды закрывают неправильно, за вынужденные простои не платят, завели в цеху нахлебников, всю выгодную работу — только дружкам, за это от них изрядные деньги получают; день работаешь, два стоишь, а потом концы в воду…

— А что? Разве не так? — хлестко выкрикнул кто-то.

— Правильно! — аукнулось на этот раз в дальнем углу.

— К сожалению, верно! — подтвердил Олег. — Но дело не только в этом. С помощью кадровых рабочих мы установили, что участок работает по давно устаревшей технологии. Те же детали до войны обрабатывали вдвое быстрее и дешевле. Почему? Сейчас станочник, чтобы изготовить деталь, все пять-шесть операций делает в одиночку, а значит, пять-шесть раз останавливает станок, меняет инструмент и так далее. А до войны станочники работали пооперационно, передавая деталь от одного к другому. Поэтому и делом все были заняты равномерно, и «ножниц» в зарплате не получалось, как сейчас, а значит, и лазеек для стяжателей. Ведь так?..

На этот раз Олег повернулся к Ковригину, но тот, будто не слыша, со скучающим видом водил взглядом под потолком.

— Значит, так! — вновь решил Олег. — Но вот что получается. В комитете комсомола три освобожденных работника, а цехов на заводе пятьдесят, и что ни цех, то целый завод. А участков, подобных этому, не сосчитать. Вот я и задумался: что будет, если с каждого участка жаловаться побегут в комитет? Или к тому же Петру Щербатому? Мы же — хоть разорвись! — ничего одни не добьемся… И кем мы станем в ваших глазах? Бюрократами?

— А так и есть! — под ехидный смешок подбросил кто-то.

Но смех не поддержали. Собрание ожидало, куда Олег выгребет.

— В том и беда, что привыкли мы уповать на старинку: вот приедет барин — барин нас рассудит. Но бар-то давно нет!! Спрашиваем на участке Гремячкина: «Почему же так долго беспорядки терпели?» Говорят: «Нам жить надо, а голос поднимешь, за Можай загонят — или срежут зарплату, или из цеха с кандибобером выставят». — «Кто же посмеет, если правы?» — «А есть, — говорят, — у нас для этого зашибалы и вышибалы…»

— Вот как? — не выдержал Ковригин. — Интересно! Кто же они?

— «Есть такие!» — говорят, — повторил Олег и четко перечислил: — Мастера Гремячкин, Цимбалов и главный их покровитель — начальник цеха.

— Та-ак! — только и протянул побагровевший Ковригин.

Зал замер, и Олег замолчал, пошелестел лежащими перед ним бумагами. Лицо его сразу сделалось усталым.

— «Но в цехе, — говорим, — есть партийная организация…» — продолжал он. — «А парторг, — отвечают, — давний приятель начальника, к тому же сидит на ставке мастера и потому от начальника зависим: премии не даст». — «Профорг есть», — говорим. «То же самое», — отвечают. «А комсорг?» У комсорга… — Олег помедлил, видимо, искал о Наде слова помягче. — В общем, и у комсорга свой интерес: в институте учится… Так и выходит, все от начальника в прямой зависимости!..

— Та-ак! — тяжело задышав, снова протянул Ковригин и, глядя в стол, спросил: — А вам не кажется, товарищ секретарь, что о таком заявлении надо сообщать куда следует, а не разносить его по белу свету? Или, по-вашему, враждебные элементы перевелись?

— Враждебные? — Олег усмехнулся. — Бросьте! Это и фронтовики говорили, вон в зале сидят! А у них и ордена и медали.

— И более знаменитые личности по другую сторону баррикад оказывались… — угрожающе протянул Ковригин и поднялся, резанув в воздухе рукой. — Ну, хватит! Пора все поставить на свои места! Никто вам, товарищ Пролеткин, руководство цеха и весь наш коллектив чернить не позволит! Оглянитесь! — Он кивнул на переходящее Красное знамя. — Полгода за нами! Это лучший мандат коллектива. И я советую вам, товарищ комсомольский секретарь, поосторожней словами кидаться!.. Виновников клеветы разоблачим тут же. Что бы мы были за руководители, если б не знали своих людей? Нет! — Он погрозил залу пальцем. — Мы знаем каждого! И знаем, кого вы на беседу приглашали, кому поверили! А вот кому! Миронову… Так он же склочник! От него жена ушла!

Парень в солдатской гимнастерке в третьем ряду, вспыхнув, понурил голову.

— Кондакову! — Ковригин загнул второй палец. — Так он же пьяница! Потому у него и денег нет!.. Зазнобину?! Да он… — Ковригин, задыхаясь от возмущения, махнул рукой: — Хватит! Это все вредная болтовня, и вы за нее ответите! Думаете, не знаем, кто всю эту кашу заварил да нашу чудесную молодежь взбаламутил, на чью удочку и ты, Пролеткин, попался? Да вот он! — Федор ткнул пальцем в задние ряды, где сидел бледный Петр Щербатый. — Инспектор отдела кадров называется!.. — И Ковригин уточнил: — Пока называется!.. А ты, Пролеткин, забыл, кто отца твоего, коммуниста из коммунистов, погубил?!

— Не сме-еть!.. — Олег даже ладонью пристукнул по столу. — Наших отцов, товарищ Ковригин, лучше не задевайте! А перед Петром Щербатым вам извиниться придется, иначе…

— Вот что, Федор! — неожиданно раскатился по залу басовитый голос, и над рядами поднялась лысая голова Захара Оглоблина. — Ты Петьку Щербатого не замай. Мы все за него в ответе, вся наша улица… И чего, мать честная, плохого, что Петька за всех стал болеть?.. А ты, Федор, правильно тут говорят, зачерствел, осатанел — людей, мать честная, в упор перестал замечать… Вот вспомнил ты об ихних отцах. А ты бы лучше вспоминал почаще про своего сына — героя, на фронте сраженного, чтоб перед ним не срамиться да не краснеть…