Сергей Гуськов - Пути и перепутья

— Просим!.. Правильно!..

В коридоре рабочий подмигнул Ивану, спрятал маузер.

— Пущай митингуют… Бежим!

Однако не успели они пересечь площадь, как сзади из самой высокой заводской трубы вырвался в небо тугой фонтан пара и оглушил их протяжным басистым гудком, слышным в тихую погоду на двадцать верст окрест. К нему на разные лады пристроились тоненькие цеховые свистки. Будто волна подняла Ивана на крылечко завкома.

— Товарищ Першин, — услышал он в битком набитой людьми прокуренной комнате, — звонит директор! Спрашивает, кто посмел без его разрешения дать гудок.

— Гудок дал Военно-революционный комитет! — донесся от телефона твердый и ясный голос Першина. — Будет митинг и манифестация!

Автомобиль «мичиган», отобранный у директора, до позднего вечера метался по городу.

В Совет прибежал какой-то подросток и предупредил, что к дому купца Аничкина садами и огородами собралась целая свора именитых дружков.

— «Союз защиты родины»!.. Самые черносотенцы! — доложили Першину. — Надо арестовать, пока…

— Я сам!

Першин всюду старался успевать сам. В доме Аничкина им были арестованы кондитер Равинский, пивовар Нестеров, хозяин постоялого двора и ростовщик Морковин, огородник Баранов, мясник Карцев. Они доказывали, что собрались попить чайку и поговорить о церковных делах, а самовар на стол поставили холодный.

Потом «мичиган» помчался к вокзалу. Туда еще утром прибыло два вагона муки. Их тотчас оцепили красногвардейцы, чтобы передать завкому. Вечером начальник вокзала задержал отправку рабочих поездов. Он ходил по вагонам и кричал, что бандиты под видом красногвардейцев захватили предназначенный заводу хлеб и теперь хотят его вывезти. Лавина обманутых людей кинулась на охрану. Красногвардейцев связали и бросили в станционный сарай. Начальник вокзала отправил поезда, а вагоны с хлебом загнал в дальний тупик под охрану своих людей, готовясь тайком переправить муку в железнодорожную лавку. Першин арестовал начальника.

К вечеру, когда вновь собрался Совет, люди повеселели. Наверно, потому, что их так дружно поддержал завод, да и в городе все обошлось без открытого сопротивления.

В Совет доставили титан, две заводские женщины разливали в жестяные кружки чай, выдавали каждому по ломтю хлеба и кусочку сахара. Для многих это был завтрак, обед и ужин одновременно. Совет напоминал вокзал. Люди мостились на длинных винтовочных ящиках, на развороченных «цинковках» из-под патронов, а то и на стружке, в которую были упакованы винтовки. Спадала лихорадочность бурного дня, потянуло на шутку. Уходили тревога, душевная напряженность. И голос Першина, кажется, помягчел, хотя новости он сообщал не из приятных.

Полторы тысячи заводских служащих подписали резолюцию: новую власть не признавать, до решения Учредительного собрания сохранять верность Временному правительству как законному выразителю воли народа; в знак протеста против грубого давления на господина директора и беспорядков, чинимых большевиками, объявить забастовку и просить директора остановить завод.

— Товарищи! — услышал тут Иван чистый молодой голос. — Я сам инженер. Они не едины и лишь поддались либеральному фразерству… Им без завода не жить…

— Верно! — поддержал его кто-то. — Они же на жалованье… Как им без завода?

— Но!.. — опять зазвенел голос инженера. — Есть среди них и очень опасное ядро — военпреды! Они связаны с офицерством, почти сплошь монархисты… Их надо изолировать…

— Арестовать!

Иван разглядел инженера. Это был Елагин, тот, кого Иван встретил на директорской даче. На форменной тужурке инженера висел маузер. «С нами!..» — до рези в глазах согрела Ивана радость, но тут же остыла от того, что услышал: Першину сообщили последний приказ директора — Мануйлов отвергал ультиматум о введении нового тарифа и в поддержку резолюции служащих объявил о закрытии завода.

— Выход один, — подытожил Першин. — Приказ отменить, директора арестовать и под суд.

— Правильно! — в один голос утвердил Совет.

Першин, наверно, и на эту операцию отправился бы сам, потому что приказал Ивану тут же разыскать шофера. Но еще принимались одно за другим первые постановления Совета и революционного комитета, как с телеграфа примчался загнанный связной.

— Телеграмма! Из губернии, — взмахнул в дверях казенным бланком. — На нас двинуты казачьи части!..

Телеграмма была на имя уже арестованного военного комиссара. В зале воцарилась жуткая тишина. Все, что так недавно казалось завоеванным, прочным, вдруг пошатнулось, грозя рухнуть. В темноте за окнами неистовствовал ветер, а перед Иваном, как на заброшенном полустанке, суетились бледные от усталости люди и, словно приговор себе, передавали из рук в руки телеграмму.

— Да, Степаныч, — бросил кто-то из назначенных утром комиссаров. — Говорили тебе, лучше бы малость выждать, не тянуться сразу за Питером… А если и там конец всему?

— Что? Мы рано выступили? — запоздало встрепенулся кто-то.

— Во всяком случае нечего было спешить, — откликнулся тот же комиссар. — Может, Першину впервой, а мы знаем казаков по пятому году…

— Постойте, постойте… — Першин нервно ходил перед единственным в огромной комнате столом. Председатель ссутулился. Щеки залила мертвенная бледность. — Постойте… — Он оперся о край стола, на миг прикрыл глаза, и вдруг будто жаркое пламя вспыхнуло в нем.

— Да! — вновь горячо крикнул он. — Питер потопят в крови, коли мы, коли вся рабочая Россия будет только выжидать!.. Теперь не пятый год! В Петрограде ЦК! В Петрограде Ленин! А за ним рабочая гвардия, полки революционных солдат, матросов. Я видел сам! А мы? Мы разве беспомощны перед атакой контрреволюции? У нас есть оружие! У нас есть полк! Рабочие завода с нами! Город ощетинится штыками и баррикадами! Наш девиз — действие и действие!

Вскоре Совет опустел. И будто снова вернулось тревожное утро, когда все только начиналось. Першин выдвинул засады к железнодорожным мостам — вдруг каратели, как и в пятом году, прибудут эшелоном. Красногвардейцы заняли все въезды в город, вдоль шоссе выставили пикеты. На подступах к заводу воздвигались баррикады. Завод превращался в крепость на случай неудачи. Вдоль шоссе, во всех концах города запылали костры: морозный ветер не утихал.

Першин в шляпе и демисезонном пальтишке вздрагивал от озноба, яростно тер ладони. Почти у всех костров он выступал твердо и жестко — «рашпиль». Уже собираясь в Совет, перед самой машиной споткнулся, почти упал на Ивана.

— Ты не отходи от меня, — шепнул. — Как бы не затрясло… У меня лихорадка… — И сжал его руку. — Молчи!

В Совете он достал порошок хинина, жадно выпил кружку кипятка и вроде бы пришел в себя. Только лоб залила синеватая бледность, а глаза утонули в темных кругах.