Сергей Гуськов - Пути и перепутья

Першин преобразился. На плюгавого служащего взглянул мельком.

— В тюрьму! До суда! Пролеткин! Едем снимать отряды!.. Товарищи! — Он готов был, кажется, обнять всех, кто был в комнате. — Значит, Питер держится! Все в наших руках!

Но подошел только к своей знакомой.

— Клара! — крепко сжал ее руку. — Все будет так прекрасно! Вы увидите…

— Теперь нам можно уйти? — Женщина отвернулась и высвободила руку.

В машине Иван, посмотрев на вновь погрустневшего Першина, не выдержал:

— Кто она, эта женщина?

— Эта? Учительница. Классная дама.

— Не русская?

— Зарницына — русская. Имя немецкое: Клара — значит ясная…

И он отвел глаза.

В Совет они вернулись уже после заводского гудка, незадолго до назначенного на утро очередного заседания. Под окнами одна за другой проезжали на рыночную площадь крестьянские телеги. День был базарный. Никто не подумал о том, что у старинных гостиных рядов может зародиться опасность. А там вокруг известного всему городу юродивого собралась несметная толпа и подкатила под окна Совета.

— Хлеба! — неслись голоса. — Власть захватили, а хлеб где?

Першин распахнул балкон, напружинясь, крикнул:

— Товарищи!..

Внизу раздались выстрелы, и толпа, бросив юродивого, мгновенно рассеялась по переулкам. Это были первые выстрелы в городе, а для Першина и последние. С простреленной грудью его увезли в больницу. Он умер неделю спустя.

Ивану хоронить Першина не довелось. Послали с отрядом рабочих в соседний город, где против революционной власти взбунтовалось артиллерийское училище. И еще несколько лет не расставался он с винтовкой. В своем городе участвовал в конфискации имущества бежавших господ. Любопытства ради с группой товарищей отправился на директорскую дачу. Не думал, конечно, кого-нибудь застать: директора выпустили из тюрьмы, и он, по слухам, уехал с женой за границу. Потому и удивился Иван, увидев в будке старого сторожа, а в дверях дома выбежавшую на шум Веру. Опережая всех, кинулся к ней, крикнул, не в силах сдержать улыбки:

— Вот… Имущество конфисковать прибыли!..

— Прочь! Нет здесь твоего имущества! Нажрался винища и прешь незнамо куда!

Иван, наверно, и впрямь за это время стал неузнаваемым. Какая-то дерзкая сила проснулась в нем.

— А ты? Не барское имущество?

Он подхватил ее на руки и под смех товарищей, кричащую, бьющуюся, понес в дом. Опомнился, когда Вера всхлипнула:

— Что ж ты охальничаешь средь бела дня?

Опустив ее на пол, он растерялся совсем, увидев молодую хозяйку.

— Вы здесь? Разве не знаете, что отец за границей?

— Знаю, — ответила Лиза.

— А вы что же?

— Значит, не хочу.

— Гляди-ка! — забыв о недавних слезах, удивилась Вера. — И разговаривать научился! А то словечка не выжмешь…

Иван рассмеялся. Он остался охранять особняк до прибытия подвод и всю ночь рассказывал Вере о своей так переменившейся жизни. С этой ночи они больше не расставались.

Когда вернулись с гражданской, Иван Сергеевич часто расспрашивал старых товарищей о Першине. Но они знали о нем только то малое, что было известно всем: еще в Казани, будучи студентом, он примкнул к большевикам, не однажды попадал в сибирскую ссылку, а в наш рабочий городок накануне Октября был направлен Центральным Комитетом большевистской партии.

Потому Иван Сергеевич и заторопился к Зарницыной, что надеялся не только помочь шестиклассникам-«погорельцам», но и узнать что-нибудь о Першине, ее, как он понял, близком знакомом. Но Зарницына с первых же слов о нем насупилась, сжала губы.

— Нет!.. О Першине говорить не будем.

И повернулась к гостю спиной.

Однажды весной река, взломав лед, резво понесла его под нашей горой. И вдруг — будто крушение: льдины вздыбились торосами, выперли на берега. Заглушая голоса зевак, все трещало, рушилось, пока не сковала долину такая тишина, что слышно было, как со стеклянным шорохом лопались на хрупкие иглы ледяные осколки. Унялся ветер, выглянуло солнце. Все заискрилось, вспыхнуло и напряжении извечной борьбы природы за свое обновление.

— Затор у острова. Рвать будут, — определили зеваки и стали расходиться по домам.

— Айда на тот берег! А! И обратно! Ну! Скорее!

До меня еще не дошло, чей голос слышу, как Олег рванул меня за руку и увлек к реке.

Колыхнулась под нами прибрежная льдина, мы — скок на другую, с нее — на третью, и, завороженные ледяным хаосом, не заметили, как попали в торосы.

Некоторые льдины перевалило бугристой изнанкой наружу, другие вздыбило торчком, и они горели зеркалами. Иные манили глубиной ледового стекла — то голубого, то черного, то водянисто-зеленого.

Мы достигли самой середины реки, когда рухнул соседний торос и нас с Олегом разделило полыньей. Я успел перемахнуть на его льдину, но и она, на вид матерая, крепкая, вдруг ворохнулась в ледяной каше и треснула надвое. Олег побледнел и прыгнул в сторону. Я не медля — за ним. Олег — от меня. Так, повторяя его маневры, я скакал за ним след в след, пока чуть не сшиб его в воду: скакать стало некуда, широкая лента чистой воды струилась между нами и берегом. Разводье где сужалось, где раздавалось вширь, дразня нас близкой, но недоступной землей. Голова пошла кругом, ноги стали чужими. Я даже не удивился, когда Олег по грудь окунулся в ледяную воду: решил, что всему конец. Но Олег, круто поводя плечами, по воде двинулся к берегу, диким воплем вернув меня к жизни:

— Прыгай! Скорей! Дальше глыбко!

И на берегу не дал промешкать:

— Скорей! Домой! Заледенеем!..

«Скорей!» — этот зов Олега сопровождал мое детство, и все оно чем-то схоже с этой рискованной скачкой по льдинам на буйной в половодье реке.

Нам рано наскучили игры улицы — «колдуны», лапта, «третий лишний» и даже «красные-белые». Камешки, ножички, «двенадцать палочек» тоже получили отставку, хотя и взрослые парни в подобных утехах убивали часы. Не прельстил нас футбол с тряпичным или набитым сеном мячом. Не пристрастились мы к картам или лото, непременным, как самовар, угощениям каждого дома. И даже школа не занимала души Олега: то, что легко давалось, казалось ему скучным. Тем паче что с уходом Зарницыной тревожить его душу стало некому.

Судьба «погорельцев» нас прямо не касалась. Всем, кто успевал по-русскому, Тимофей Петрович запретил приходить на дополнительные занятия, чтобы не отвлекать отстающих. В первой четверти по его настоянию гороно разрешило не выставлять «погорельцам» отметок по русскому, дабы не портить им табелей и настроения. А за полугодие их уже оценивали вместе со всеми и большинству вывели твердые тройки.

Для учителей это был хороший урок и подтверждение краха педологии. Из-за Тимоши в учительской, наверное, не однажды ломались копья. Но наши головы от того не болели. Как страх приходит порой после пережитого, так и иные события высветляются лишь годы спустя.