Сергей Гуськов - Пути и перепутья

Или на лыжах — нависнет над необъезженным спуском, даже глаза закроет от страха и искушения:

— Махнем? А? Наудачу?

Не успеешь рта раскрыть, а он уже сорвался. Его швыряет из стороны в сторону, подкидывает на скрытых трамплинах, полуживого выносит почти на середину широкой реки, а он, обретя голос, сигналит:

— Красотища! Давай! Скорей!

Может, и я так бы звал, съехав первым. Но даже повторять рискованные трюки Олега у меня не всегда хватало духа. Была возможность объехать опасность — я объезжал, а нет — сходил с лыж и брел по пояс в снегу. Позор, конечно. Но когда в запасе будущее, рассчитываешь на реванш в чем-то другом. Да и Олег не неволил. Ему вроде бы нравилось держать меня на дистанции. Когда же он пробовал подтрунивать, я или отмалчивался, или загадочно ухмылялся.

Так или иначе — не всегда прыжком, чаще шажком и без всякого для себя удовольствия, но я все же старался поспевать за Олегом. Не потому, что у меня не было других друзей. Дело сложнее: в еще не осознанном, но уже созревающем споре с манерой Олега жить, относиться к людям я не находил достойного опровержения.

Порой мне казалось, что его цель — любой ценой быть на виду и выше всех, что так распирало Хаперского, или прослыть оригиналом, подобно Зажигину. Но тут же одним нежданным зигзагом в настроении или поступком он опрокидывал мои догадки. Напоказ он не делал ничего, а лишь от души. Вот по пути из школы Олег завидел жирную лысину какого-то базарного торговца. Тот скалывал лед возле двора и так разгорячился, что от лысины валил пар. Олег черпанул из лужи пригоршню мокрого снега, сжал его до каменной твердости.

— Гад! — прошептал с ненавистью. — Он нашего пацана за ветку сирени чуть не искалечил. Нэпман!

Шмяк!.. И свинцово тяжелый снежок разлетается о мощную плешь.

А мужик сильный, злой. Разъяренно, без устали двигает он за спинами сапожищами, крутит по улицам и переулкам, как матерый волк по заячьим петлям, — вот-вот схватит нас за плечи. Мы с Олегом влетаем в чужой двор, оттуда через сады и огороды, только нам известными лазами попадаем к Олегу в сарай и, пока мужик бранится с хозяином двора, требуя нашей выдачи, падаем без сил на кучу угля. Аж слезы подкатят вдруг от желания обнять Олега, хотя и сам не знаю за что, и они все-таки подступают, когда он, вроде бы надменный и беспощадный ко мне, вдруг угадает мою тоску и обнимет за плечи:

— Ты уж слишком-то мать свою не суди. Так жизнь ее обернулась. Теперь не исправить. Пойдем к вам, пока ее нет, — полы вымоем. Она придет и порадуется…

Мать как-то тупела, становилась жалкой, застав нас с Олегом за подобным занятием. У нее не хватало души поблагодарить Олега, угостить чем-нибудь. Сидела как неживая…

Но иногда Олег раздражал меня своей неуемностью. И я будто ждал: вот-вот он споткнется, и тогда воспрянет моя пока еще тайная правда.

Этого я так и не дождался. А настал такой день, когда жизнь как бы рассекла нас с Олегом на две намагниченные половинки. Они вместе, да не одно, спаяны, да не накрепко.

Мне не дано было знать, что эта жадная, беспорядочная вроде бы Олегова гонка за всем неизведанным, это пристрастие ходить по земле не как все, а, как говорится, по острию ножа — не просто игра неровного характера, не детская страсть быть замеченным, отличиться от других, а широкий поиск души, жаждущей жизни активной, целостной и единой, желание познать свои силы, и что нужен только толчок, чтобы все это с виду пестрое, суетное пришло в равновесие, предельно сфокусировалось на чем-то одном. И я, конечно, не предполагал, что общая льдина, на которой несло нас детство, — увы! — расколется, а я уже не перепрыгну к Олегу.

Вольно или невольно, разъединил меня с Олегом его отец.

После истории с Зарницыной Иван Сергеевич снова отдалился от нас. Жизнь его отдалила — те заводские дела, о которых дома он никогда не рассказывал: сил не оставалось. Все так же являлся он домой позже всех. Все так же тетя Вера спроваживала с порога любого, кто мог бы его обременить, помешать, а Олег торчал возле него и будто ждал новых откровений.

Чем бы и каким образом завершилась их необычная привязанность друг к другу, могло бы остаться загадкой, не будь сосед Пролеткиных, Дмитрий Щербатый, удостоен вдруг неожиданной чести — что ни выходной навещать Ивана Сергеевича.

Меня не удивило бы, зачасти к Пролеткиным технолог Бурмистров с другого конца улицы. После общезаводских собраний они частенько возвращались с Иваном Сергеевичем вместе и что-то вполголоса обсуждали. Они одни со всей улицы и на завод и с завода ходили «в чистом», а из карманов их пиджаков торчали аккуратно свернутые московские газеты — залетные пташки в других домах, где если и «баловались» чтением газет, то по преимуществу «маленьких», местных, а любопытство к миру вполне насыщали, слушая радио или при случае лекторов. К живому слову в силу «нешибкой» грамотности люди нашей улицы тянулись тогда гораздо охотнее, чем к печатному.

Не счел бы я странным увидеть в гостях у Пролеткиных и Терентия Матвеевича Хватова, отца «золотой роты», которую ежевечерне сзывала с крылечка его дородная жинка Матрена-Каравай.

Терентий, когда б ни возвращался с завода, у палисадника Пролеткиных непременно остановится. Дух переведет, козью ножку скрутит и кинет взгляд на лампочку под номером приземистого дома.

Мне думалось, Хватов так отдыхает, избавясь наконец от вечного скучноватого своего провожатого Захара Оглоблина. Тот и поутру караулит Терентия у его ворот, чтобы вместе идти на завод, и из цеха без него не уйдет.

Так и ковыляют они рядом со смены и на смену — Терентий, приземистый, развесистый, как куст, со скрюченными ревматизмом руками, прихрамывающий после травмы в цехе, и Оглоблин, который, не носи фамилию, получил бы ее как кличку, потому что был не в меру прям, долговяз и при разговоре склонял к собеседнику кадыкастую шею. А говорил Захар без умолку и, как ни услышишь, об одном: все хорошо — и работа нравится (спасибо другу Терентию, когда-то пристроил на свой станок и делу своему обучил — заготовку под коленчатые валы обдирать), и заработок сносный; одна печаль — ребятишек нет, неужто Нинка, жена, так никогда и не зачнет? И не пора ли взять им приемыша — даже глядеть друг на друга им с женой стало тошно?

Могло показаться, что от этих его бесполезных разговоров и воротил Терентий Матвеевич в сторону свое круглое лицо и, полуприкрыв умные глаза, скалил в неопределенной улыбке крупные щелястые зубы. Но так Хватов слушал всех — подставлял поближе ухо: был глуховат. И почти с каждым жителем улицы — даже с ребятишками! — у него иногда на целые годы растягивался спор.

Как-то стоял я у своей калитки и не слышал, как подошел ко мне Терентий Хватов. Он проследил за моим взглядом и улыбнулся: