Сергей Гуськов - Пути и перепутья

— Куда ты? — всполошилась тетя Вера. — Врач приказал лежать.

— На завод. Мне лучше.

— Какой же завод? Выходной…

Он так посмотрел на нее, что тетя Вера попятилась.

Ивана Сергеевича ждали почти до полуночи. Потом тетя Вера сбегала на завод, в милицию. Всех поставила на ноги. Но мужа нигде не было.

Его нашли утром в овраге, неподалеку от дороги, с проломленным черепом. Он был живой, но без памяти. Когда его попытались поднять, Иван Сергеевич приоткрыл глаза, узнал тетю Веру.

— Митьке… Отдай… Его… — Он выронил вырванную с мясом пуговицу.

Затем губы Ивана Сергеевича шевельнулись беззвучно и сомкнулись навсегда.

Дмитрия Щербатого не нашли. Собака, пущенная по следу с места убийства, привела к реке, где стояла Митькина лодка. Водили собаку и по другому берегу, но без толку. И лодка и Щербатый как в воду канули.

Наш город в ту пору еще хранил на себе печать недавних войн, разрухи, голода, нэпа. Завод, учреждения, школы — все, что от государства, — уже сияли островками благодатного света, радостью нового бытия. А под крышами старых мещанских домов, в глухих городских закоулках еще не рассеялся сумрак старого быта, покореженных нравов. Недели не проходило без диких, бросающих в дрожь происшествий. Кровавые меты оставляли ночами бандиты. Горячего петуха подпускали обидчику. Семейные драмы, несчастная любовь вели к яду, петле, под колеса поезда. Падкие на подобные происшествия обыватели разносили слухи, и паникой своей, кликушеством сулили новые беды.

На гибель Ивана Сергеевича город отозвался по-иному. Не было сплетен, не было искаженных страхом или алчным любопытством лиц. Как водится, у дома Пролеткиных до ночи не таяла толпа. Но она безмолвствовала. Так же как и в заводском театре, где только тихо поскрипывали старые половицы под ногами людей, проходивших мимо красного гроба Ивана Сергеевича. Казалось, люди смотрели не только на гроб, на окна осиротевшего дома, а и заглядывали в себя, сосредоточась на неразрешимой загадке.

Так мне казалось.

Помню, как каталась по полу тетя Вера, как рвала на себе волосы:

— Ваня! Ванятка! Какой же грех на мне! Кто же меня, дуру, попутал? В жизни копейки чужой не украла. Господам служила, чужое блюла. А тут… Ваня, Ванятка! Не простишь ты меня, душу черную!

Помню сиплый басок Ковригина на поминках:

— Не люди мы все — трава! Стелемся по ветру, путаемся в ногах. Он один был человек! Как теперь жить?!

И шепотки вокруг:

— Хорек! Проживешь! Уж ты-то проживешь!

Поразили меня в те дни Елагины. Они явились все трое, одетые в траур, но оттого еще более красивые — будто посланцы иного мира. В кругу женщин нашей полудеревенской улицы, всегда в душе плакальщиц, потерявших давно и фигуры, и вкус к нарядам, Елизавета Александровна, тонкая, стройная, напоминала загадочных мадонн с Володькиных картинок. Тетя Вера чуть ли не бросилась ей по-старинному в ноги:

— Не уберегла вот. Была дурой деревенской, ею я осталась, как вы ни учили…

Елагина прижала ее голову к груди.

— Что вы, Верочка, милая? Разве можно такое говорить? Душа ваша, жизнь — я знаю — ему безраздельно отданы. А он, Иван Сергеевич, он не мог поступить иначе.

— Не мог! Не мог… Ваша правда. — И, глухая ко всем утешениям, тетя Вера благодарно взглянула в чистые глаза учительницы. — Да голубушка ты ясная! Как бы Ванятка-то тебе порадовался! Вы ж для него всегда праздник…

На нежном лице Елагиной в глубине глаз покоилась печаль. Елагину, как свою, посвящали во все заботы о похоронах. Она даже помогала стряпать для поминок. Но стоило учительнице протянуть руку за полотенцем или ножом, как кто-нибудь из женщин ее опережал.

— Это не для вас. Мы привычные…

— Я тоже, — Лиза вспыхивала. — Только мои мужчины мне пол не дают мыть и картошку сами чистят. Руки мои берегут.

— Вон что! — Даже скорбная обстановка не убивала любопытства женщин к непохожей на них. — Ваш муж, такой представительный, моет полы? А нашим лишь бы водку хлестать да в карты резаться.

На митинге, над открытой могилой, говорили и директор Прохоров, и кто-то из горкома партии, но все слова подавил для меня своим вздохом стоящий по соседству Тимоша:

— Все так и не так… Вот дядя Ваня умел сразу взять за живое. Не любил говорить, а уж если скажет…

Странно, я почти не помню Олега тех дней. Забелеется в полусумраке у изголовья гроба его осунувшееся лицо и пропадет. Он будто прятался от людей, копил силы, чтобы на поминках, когда старший Елагин подошел к нему звать к столу, исступленно крикнуть:

— Чего вам надо? Ешьте! Пейте! Все вы тут… Ненавижу!

Побежать за ним вдогонку у меня не хватило духа.

В дом Пролеткиных ходили соседки. Они вели за тетю Веру хозяйство, сидели у ее кровати. Тетя Вера больше не плакала, но к ней не возвращался сон. Она лежала день и ночь пластом и будто чего-то ждала.

Дня через три, на рассвете, тишину улицы разодрали истошные вопли:

— Помогите! Помогите! Караул!

Залились в лае псы, захлопали калитки. Мать, в чем была, подскочила к окну и отшатнулась.

— Митька…

— Поймали?! — я тоже вскочил.

— Нет… Он сам…

Дмитрий Щербатый, будто силясь достать босыми ногами близкую землю, висел на своих высоких воротах, с кудлатой головой, скошенной набок телефонным проводом. Никто не приближался к удавленнику. Одна только жена Щербатого — молодая смазливая баба, из-за которой он и волок в дом все, что надо и не надо, — неистово вопила рядом. Я выбежал из дома и увидел тетю Веру. Прямая, суровая, внешне спокойная, она остановилась у самых ворот и повернулась к толпе.

— Чего ж глазеть? Помогите, мужики. Надо снять человека. Милицию позвать.

На нее с кулаками бросилась Митькина жена.

— Сволочи! Вся жизнь сломалась! Из-за вас! Из-за вас!..

Тетя Вера поймала ее в кольцо гибких рук.

— Дура ты! Чего беснуешься? У тебя ж сын. Поступим на завод… Может, жить научимся.

На террасе Пролеткиных хлопнула дверь — за ней исчез Олег. Я кинулся было за ним, но уткнулся в задубевшую телогрейку матери.

— Святы боже, святы крепки, святы быр… быр… быр… помилуй нас! — она прижала к себе мою голову.

Возможно, я и отмяк бы возле нее, ощути теплоту ее тела, ласку рук или горечь слезы. Но телогрейка матери источала лишь тошнотворный настой полуистлевшей кухонной тряпки. Я убежал в дальний угол сада и распластался на земле между рядами загустевшей малины.

Я всегда обходил стороной смерть. Когда случалось видеть покойника, подолгу не притрагивался к пище, ночами просыпался в холодном поту — от кошмаров. А тут обратились в покойников два человека, чьи голоса еще отдавались во мне, и смерть их всей тяжкой неотвратимостью повисла, казалось, и надо мной.

— Васятка… Того… Простынешь… Тут сыро, в кустах-то…