Сергей Гуськов - Пути и перепутья

— Пять минут сроку дадено, не умасливайте. Велено в зал с вашей музыкой не пущать, — внушал он нам, подталкивая к выходу.

На город, уставший от вьюг, от ломкой мартовской канители, опустился теплый апрельский вечер. В чернильной тьме свежий, еще без единой пылинки воздух ласкался к лицам, затекал под воротнички, бодрил, звал дышать полной грудью. По единственному в городе асфальтовому тротуарчику вдоль шоссе сплошным потоком текла гуляющая публика. Негромко гудел говор, слышался смех.

— Гуляют православные. Весь город на улице. А мы на что вечер убили? — вздохнул Борька Садков, длинный как жердь баянист.

— Да еще таскай, как ишак, взад-вперед эту бандуру, — пожаловался коротышка Ленька Стецкий, присев на футляр с баяном.

— Зря скулите, — проворчал Олег. — Ничего как по писаному не бывает, сдаваться нечего. Я завтра же пойду в горком к Синицыну.

— Дело твое, — усмехнулся Садков. — А я так не играю. Артисту нужно вдохновение…

— На вашем месте я б под Липиным окном серенады шпарил, — подначил Зажигин и дурашливо заголосил, врезаясь в толпу гуляющих:

— Вот балбес! — смешливо фыркнул Олег. — Где такого набирается?

— Братцы! — неожиданно воспрянул духом загрустивший больше всех Володька. — Идея! Дока суд да дело, давайте у нас дома репетировать. Пианино есть. Без барабана пока обойдемся… И никто не прогонит! Клянусь…

— Брось, Володька! — возразили ему. — Зачем нам искусство для искусства?

— Может, и правда серенады петь под Липиным окном?

— В горком надо идти, — снова сказал Олег. — Пока, ребята.

Он дернул меня за руку. Мы втиснулись в поток прохожих, а потом скрылись в глухом переулке.

— Да! — вздохнул Олег. — Вот тебе и общий знаменатель! Помнишь, Дед вещал на уроке: «Все идет к одному знаменателю…» Оно, может, и так. Только не с Олимпиадой эти знаменатели искать. По ее, живите тише воды, ниже травы и не рыпайтесь. Хороша житуха! Только мы, Васька, в школе хотим другой знаменатель найти: обывателей всех растрясти, равнодушных. Их у нас — пруд пруди. А оркестр — лишь точка опоры. М-да!.. А твоя Липа Березовна, видать, правда баба лихая. Представляю, как сладко Ирке живется. — Помолчав, он обстрелял меня беглыми взглядами, а потом небрежно спросил: — Так что там у них стряслось?

— Ничего! — Я словно кольчугу на себя надел. — Ничего особенного…

— В прятки играешь? — Олег еще раз взглянул на меня, а потом зло наддал ходу. — Валяй! — крикнул через плечо. — Только я не пара — учти! У меня уроки не учены!

— Постой… — Мне стало жалко обрывать начатый разговор. — Ты же сам хотел мне что-то рассказать. На репетицию за этим зазвал.

— Я?! — Олег приостановился. — Верно… Только все это чепуха. Блажь! Тоже весна заморочила. Не о чем и толковать…

Он перешел уже на крепкий размашистый шаг и вдруг словно ногу подвернул — охнув, упал на ближайшую скамейку.

— Слушай, Васька… Что ж я наделал? Ты мне напомнил… На пианино остались стихи…

— Стихи? Какие?

— Я отдал их Володьке. Он на песню их собирается положить. Листок все время лежал на пианино. А когда пришла Олимпиада…

— Так их Володька и взял, — попытался я его успокоить.

— Нет, уходя, я оглянулся — листок лежал там. А что к чему, я уже не кумекал. Бежать за ним? Да небось дядя Гаврюша спит…

— Да что за стихи? Чего ты испугался?

Олег потер виски, потом тихонько засмеялся:

— Пойдем, Васька! Пойдем! Я там одно словцо заменил — все шито-крыто…

Олег легонько, со смехом толкнул меня в грудь, потом чуть сильнее — в плечо, и не успел я опомниться, как запустил мне под мышки свои крепкие лапы, норовя перевернуть вверх тормашками.

Мы схватились не на шутку посреди незнакомой засыпающей улицы и сопели до тех пор, пока не затрещал под нами чей-то шаткий заборчик.

— Бешеный! Полоумный! — ругался я, заталкивая в брюки рубашку.

А Олег, пьяно покачиваясь, выбрел на середину улицы и заорал в голос:

Захлопали двери, вспыхнули огни, забрехали собаки. Олег даже взвизгнул от восторга:

— Бежим!

Миновав два квартала, мы, задыхаясь, снова плюхнулись на чью-то скамейку.

— Потеха! — засмеялся Олег и вдруг поперхнулся. — А все это, Васька, не смешно совсем, — сказал с незнакомой унылостью. — И даже страшно! Честное слово. Думал, в жизни ни шиша не боюсь. И перебарывал страх, когда он появлялся. А тут — на тебе! Как увижу ее, начинаю себя бояться: неизвестно, куда понесет. Управление теряю. — И Олег тихо прочел:

Стишки эти, конечно, дрянь. Таких сколько угодно начирикать можно! И я не об этом. Поцелуйчикй, фигли-мигли — тоже буза… А вот когда без человека жить нельзя… Когда он нужен все время, как воздух! И все им дышит, о нем говорит — тогда страшно. А вдруг для этого человека все не так? А вдруг ты для него пустое место? И вот дрожишь. Тут не любовь… ненавижу это слово. Скользкое оно, что ли… Приторное… Тут какая-то другая сила! Может, сильней самого человека… — Олег задумался, потом спросил: — Ты не понял, о ком я? А ты ее видел. Только я в стишках цвет глаз изменил. У нее — темные, а я синие вставил. Не догадался?

— Нет…

— Только, чур, молчок…

Расстались мы за полночь. Едва ли нашлась в тот вечер улица, которой бы мы не прошли.

Вот тогда я и услышал впервые о Наденьке Топорковой. Не берусь передать всего, что излил мне Олег. Влюбленный видит все иначе, красок, ему доступных, чужим оком не узреть. Расскажу лишь историю их знакомства.

Олег приметил Топоркову в тот день, когда мы после смерти его отца навестили Елагиных и Надя от испуга проглотила леденец. Он запомнил, как в больших глазах ее заметались страх, и смех, и любопытство.

Потом Олег часто видел ее у Елагиных. Наденька обращалась с Володькой, как с добрым братцем. То брала ножницы и обстригала Володьке макушку, а потом бегала от него по всей квартире, забираясь под столы и кровати. То танцевала под его вальсы и польки, расклешивая пальцами платье и ставя ножку, как заправская балерина, то тонким голосочком тянула песенку, заодно перепутывая Володькины ноты. Отец и мать Нади работали на заводе, возвращались усталые, дома не пошалишь; вот она и развлекалась у Елагиных.

А между шутками то в четыре руки с Володькой сыграет, то в кресле с книжкой утонет, и будто нет ее вовсе.