Сергей Гуськов - Пути и перепутья

— Дальше не могу… Нет сил…

Я взглянул на крутую лестницу.

— Позвать маму?

— Ой, не надо! — Ира содрогнулась и вдруг уткнулась лицом в мою грудь. — Вася, если б ты знал! Если бы… — Она нашла мои руки, синь ее глаз ослепительно вспыхнула. — Уйдем отсюда, а? На речку, в лес, в поле — все равно куда! Уйдем?

Я с опаской взглянул на ее ногу, и Ира отвернулась, будто потухла.

— Ладно… Я шучу… — В ее глазах вспухли слезы, она промокнула их платочком, сказала чуть слышно. — Иди домой. Ну? Прошу…

За аркой на улице меня поджидал Аркадий.

— Проводил? — бесцветным голосом осведомился он. — Я знаю — это уловка. И уже не первая. Голова закружилась у нашей Дульцинеи… Ты не болтай об этом. А меня она еще узнает! Я своего добьюсь!

Он гордо вскинул голову и ушел. А я растерялся совсем. Хотел догнать Аркадия, но, раздумав, вернулся к дому Чечулиных, а от него уж и не знал, куда податься, и, проплутав с полчаса незнакомыми переулками, не чая того, вышел к реке. Тут и опомнился.

После недавнего ледохода вода была мутная, дышала стужей. Осколками зимы лежали на берегах льдины, облизанные солнцем. Кусты на том берегу, переломанные, смятые, а то и вывернутые корнями вверх, топорщились голыми, грязными ветками с бородами из прошлогодней травы. Холодный ветер сквозил над рекой, напомнив, что апрельское солнце власти не набрало. Без кепки, в тонкой бумазейной куртке, я быстро продрог. Даже мозги и те, кажется, заледенели. Одна лишь мысль и ворохнулась тоскливо: «Как же далече дом!»

И не успел я подумать, как сократить дорогу, ноги уже вовсю понесли меня назад… И не домой! Дом припомнился лишь промежуточной станцией, а финиш… На финише уже маячил Олег: «И как я забыл о нем! Как он мне нужен! Занес же черт меня к этим Чечулиным! Ведь что-то случилось… Случилось! Что?»

Я трусил рысцой по безлюдным улицам и спешил, казалось, не к Олегу, а к разгадке возникшей вдруг тайны.

Родная улица меня чуть успокоила. Тут все было как обычно. На лавочках коротали воскресный вечер соседи. Там забивали «козла» или дулись в «подкидного дурачка», а здесь сорили подсолнечной шелухой или на виду у всех смачно чаевничали в палисаднике.

На крыше Хватовых ворочал длинным шестом с красной тряпкой женатый сын Терентия, норовя подпустить своих закормленных ленивых голубей к парящей неподалеку чужой стае и увести из нее одного-двух на свою голубятню, чтобы взять выкуп — «верные поллитра». Сам Терентий стоял задрав голову около своего дома, но меня приметил:

— Видал, Васятка, артиста… Да слезай ты, идол! Не позорься!

— Сейчас! — лениво донеслось с крыши.

И тут на террасе Пролеткиных раздался голос, разом прогнавший мою минутную успокоенность:

— Зойка, отстань! Кому говорю, не мешай! Получишь!

Олег перебрал, аккорд мандолины и вдруг под неровное тремоло запел — глуховато, нетвердо, словно искал мелодию:

Я не помню, как выхватил из-под носа Олега нотный листок. И, будто не при мне писал он с Володькой эту песенку, я, задыхаясь, спросил:

— Ты где это взял?

— Ты сам откуда взялся? — Олег облил меня холодным, насмешливым взглядом и с рыбьей косточкой — потерял медиатор — склонился над мандолиной.

— Олег три раза за тобой ходил! — выдала Зойка. — И я два. Бренчит полдня, а дальше ресниц ни с места…

Олег прыснул со смеху:

— Володька умудрился с четырьмя диезами, да еще с шестнадцатыми написать. Раздал: «Учите!» Попели под пианино. Красиво, и мотив простой. А я запутался в трех соснах. — Разгладив листок, он усмехнулся: — Володька все-таки втянет меня в артисты, если не в какую-нибудь бузу… Он к Липе Березовне сунулся поговорить об оркестре, а она — орать: «Что у тебя на уме? Одни развлечения да девчонки? Насквозь твою психологию вижу! Не позволю хороших ребят от дела отрывать! На руководителя денег нет, а одним бузотерить в школе не дам — тут не цирк, не ярмарка!» И еще велела ему перейти в другой класс — параллельный. Говорит: «Пригрелся под маминым крылышком? Больше не позволю — разврат!» Вот злыдня! Будто мать поблажку давала ему — одни тройки и лепила… Вовка, ясное дело, приуныл — вот мы с ребятами к нему и нагрянули: «Давай оркестр создавать! Назло Липе! Только чтоб мировой!» Эх он и обрадовался! Всех зацеловал. Чудак!..

— У Липы Березовны интересная биография, — перебил я Олега, увидев, однако, перед собой не ее, а опечаленную Иру. — Малограмотной сбежала из деревни от пьяницы мужа, окончила институт…

— Она, что ли, одна? — Олег снова потянулся к ногам и вдруг, прищурясь, уставился на меня. — Постой! А ты откуда узнал?

— Был у Чечулиных, — сказал я как нечто обычное.

— Да-а?

Лицо Олега окаменело. Оно всегда становилось таким, когда переваривал неприятность. Взяв первые такты Володькиного танго, он снова сбился.

— Зойка, не мельтеши! Брысь к куклам!

— Тимоша к Чечулиным заходил, — осторожно подступал я к самому главному. — Он за старшей Липиной дочкой ухаживает…

— Да? — Олег даже к этим словам отнесся как будто безразлично. — «И-и-иней се…» Тьфу! К чему тут форшлаг?

— Хаперский там был, — наступал я.

— Он и заманил тебя к ним?

Олег отложил мандолину и, заломив руки за голову, притворно зевнул:

— Да… К музыке надо сызмальства привыкать. Как Володька. И не самоучкой. А так… — Для разминки он прошелся по террасе. — А так… — дилетантство! То бишь верхоглядство. Опоздали! Как бы и во всем не опоздать! Жизнь коротка, курьерским промчится… Петр Кузьмич Елагин правильно советует: кроме школьной, свою программу-максимум заиметь — языки, марксизм. — Олег перевел руки за спину, расставил ноги и, сведя к переносью брови, разом расправился с моими переживаниями. — А твои Чечулины для меня ноль! Понял? А Хаперский — тем более! Ограниченный себялюб да деляга. Зажигин, например, куда интереснее. А еще больше Елагины… — Олег удивленно покачал головой. — Не могу их понять. Как птицы! Все у них легко, просто, даже вроде бы беззаботно. Но люди-то они серьезные… Талантов, что ли, больше?

— И Володька к Ире забегал, — несло меня по инерции. — Его Липа Березовна не терпит… — А когда Олег снова потянулся к мандолине, я не выдержал: — Это ты себялюб! Ты ходячая идея! Тот тебе неинтересен, этот скучен… А ты знаешь, как Ира Чечулина живет? Нет! А она, может быть, самая интересная… Она…

Плачущая Ира будто снова оперлась о мое плечо — тепло ее рук вновь растопило меня. Я невольно прислонился к стене.

— Ты чего? Это… Что с тобой? — Только тут Олега прошибло. — Что стряслось?

— Ничего! — У меня сорвался голос. — Учи свои форшлаги…

Олег посылал за мной Зойку, сам свистел под окном, но я не отозвался и мать попросил не отвечать.