Сергей Гуськов - Пути и перепутья

— Все, конечно, Олегу передашь? Знаю. А нет — он сам из тебя что надо вытянет. Тогда скажи ему, что и Хаперский не дурак. Смеется тот, кто смеется последним.

Но Олег наутро ни о чем меня не спросил. Даже о собрании не вспомнил. А Аркадий подошел ко мне в большую перемену.

— Ты не сердишься? — спросил, ласково заглянув в глаза. — Я что-то плел вчера несусветное. Настроение было паршивое. А вроде не с чего… Так — чепуха. — И зашел с другой стороны. — Теперь я попрошу тебя об услуге. Даже не я. Никогда никому не кланяюсь, чтобы не быть зависимым. Наша директорша. Вот ее адрес. Ты не мог бы завтра подойти к ней часам к двенадцати? Надо что-то перевезти или перенести…

— Что ж? — Он застал меня врасплох. — Если надо…

Я понял как следует, куда приглашен, только на уроке, когда мне вдруг улыбнулась своими синими глазами Ирина Чечулина.

Соседством с ней я и тяготился и дорожил. При каждом движении Иры меня точно ветерок овевал — то теплый, то леденящий. Вокруг нее даже воздух казался другим.

Разглядывать Иру я не решался, но видел ее и не глядя: как слепой — по тихим звукам и тончайшим колебаниям воздуха вокруг нее. В шерстяном сарафанчике с белоснежной блузкой, она входила в класс со сдержанной улыбкой и всегда протирала парту замшевой тряпочкой. Мальчишки не стреляли в нее из резинок. Девчонки охотно прогуливали ее, как королеву, по школьному залу. Иру оберегали от школьной суеты, от лишних поручений. Это для нее ходил на руках по партам акробат Ленька Стецкий. Перед ней щеголял Хаперский важностью, солидностью манер. А о Володьке Елагине и говорить нечего. Тот подкладывал Ире на парту цветы, на уроках рисовал ее силуэты. По переменам наигрывал на пианино свои вальсы и песенки и не скрывал, что посвящает их Ире.

Олег как-то намекнул Володьке, что неудобно видеть такое его преклонение. Елагин лишь улыбнулся:

— Почему же? Мадоннами на картинах, не стесняясь, любуются? А здесь живой шедевр!

— Так уж и шедевр, — усмехнулся Олег, но спорить с Володькой не стал.

Даже Зажигин не подтрунивал над Володькиным чувством. Он только взял за правило извещать его время от времени:

— А Ира в зале… Топай туда…

— Да? Спасибо. — И Володька «топал».

Двухэтажный дом, где жили Чечулины, стоял на главной улице в старой части города и был почти ровесником городского кремля.

Над заколоченной парадной дверью держались на каменных выступах остатки просторного балкона с полуразрушенной железной оградой. Узкие окна, забранные на первом этаже решеткой, глядели из глубоких каменных ниш. Дом был припудрен, подрумянен, но старческие пятна, то ржавые, то серые, проступали на нем и сквозь свежую косметику.

Под каменной аркой с обшарпанным боком я прошел во двор, забитый почерневшими лачугами и сараями, по узкой лестнице поднялся в коридор с рядом дверей на одной стороне, тихо постучал в угловую и отскочил — так резко она открылась и стукнула меня по руке.

— Мамочка! — мелькнула белая блузка Иры, ее испуганные синие глаза. — Тут пришли…

И тогда из одной двери ко мне сразу вышла наша директорша с ножом и сковородкой в руках, а из другой Хаперский.

— Василий? — Он пожал мою руку и вяло улыбнулся директорше. — Это он. Протасов… Я вам рассказывал. — А мне нехотя объяснил: — Все сделано уже. Без нас обошлись.

— Так мне домой? — Я растерялся.

— Нет, нет! Не так дорога помощь, как охота помочь. Заходи! Милости просим! — Директорша прикрыла за мной дверь и спохватилась: — Осторожней! У нас паркет. Вот шлепанцы — надень прямо на ботинки. Я всех, кто приходит, прощу. В Москве, в Шереметьевском дворце подглядела. Там паркет из редких пород дерева. Вот посетители музея и надевают шлепанцы, чтоб этот драгоценный пол не царапать. У нас хоть и не драгоценный, но все-таки.

В просторной комнате, залитой солнцем, игравшим на блестящем, заласканном полу, я увидел похожие неуклюжие шлепанцы на ногах Аркадия. А на Ире и на ее старшей сестре Раисе, пышной и кругленькой, с коротко подрезанными, подвитыми с боков локонами, были домашние тапочки. Посреди комнаты стоял просторный овальный стол, накрытый белой скатертью и окруженный старинными стульями в белых чехлах. В открытую в спальню дверь виднелась сияющая такой же белизной кровать. Все остальное в квартире было темного цвета — и старинный буфет, и комод с безделушками, и оправа тяжелого настенного зеркала.

— Садитесь! — Олимпиада Власьевна сдернула со стола нарядную скатерть. — Ира, принеси другую. Сейчас будем кушать… Вот из-за него, из-за этого стола, вас и потревожили, — объяснила она. — Чего мы, женщины, смыслим? Думали, его и впятером не унести. А зятек будущий расстарался — один на горбушке перетащил.

Раиса жеманно передернула плечами и отвернулась, директоршу разобрал смех:

— Чего ты? Не я ж придумала? Сам в зятьки набивается. Надо же! — она всплеснула полными, по локоть оголенными руками. — Я же его к дому привадила, а теперь впору отучивать. Вишь, до чего додумался? Райку в горком стал вызывать по делу и без дела — вроде бы советоваться. А самому — только бы глаза на нее пялить. — Она вздохнула: — Чаю, пустые хлопоты. Не по мне этот ваш Тимофей Синицын… — И уже сердито вскинулась на старшую дочь: — Кого он удивил, взвалив на себя «погорельцев»? Как будто без него не управились бы с ними. На тебе — выскочил! В пику всем! Кто много на себя берет, тот быстро и ломается… Э, да что о нем говорить!

У меня странно двоилось в глазах. Я видел Олимпиаду Власьевну, стоявшую перед нами в просторной домашней кофте, небрежно выпущенной поверх легкой юбки, — мягкую, пышную, свободную в движениях и словах, а на нее как бы наслаивалась другая, школьная Липа Березовна — в строгом черном костюме мужского покроя, неспешно и тяжело ступающая, с властно вскинутой головой. В школе она говорила медленно, будто процеживала каждую фразу, От этого слова казались тяжелыми, как камень, от них хотелось увернуться. А тут, дома, ее голос играл свободой, легкостью простонародной речи — был и ворчливым, но и певучим, даже воркующим. И я никак не мог совместить эти два образа нашей директорши.

— Кушайте, кушайте — потчевала она. — Не притворяйтесь, что не хотите. Люблю угостить!

Заметив, как я робко, с оглядкой орудую вилкой, она заглянула в мои глаза, участливо спросила:

— Родители-то, поди, деревенские? Я сразу догадалась. А ты не робей! Я ведь… как тебя — Ваня? Ах, Вася! Я ведь сама с Рязанщины, с Мещерской — слышь? — стороны. В лаптях ходила, лаптем щи хлебала… Олимпиада Власьевна! Вот ведь именем наградили! Липа Березовна и то лучше — знаю, что так меня кличете. Так вот, Вася, и быть бы мне мочальной липой, из которой лапти плетут да веревки вьют. Ан не на ту напали. Муж-то хоть и был грамоте обучен, да к земле прирос. Винище хлестал, на меня замахивался. И так мне обрыдла вся эта житуха, что я девчонок в подол да в город. Тут у меня сестра старшая на заводе, до сих пор к станку как приклеенная. А я с завода да на рабфак. Потом в институт. Подрабатывала как могла, и там и сям, и правдами и неправдами. И шила, и дрова выгружала, и почтальоншей бегала, и курьером при исполкоме. Да, за всякую работу бралась. И училась. Ирку-то, младшую, везде за собой таскала. Ну и девок, конечно, не щадила. Время не давала попусту разбазаривать. Приходилось, била их, за космы драла. Нервы-то не железные. А теперь — что ж! Теперь ничего. Раиса уже в институте. И Ирка через год аттестат получит. Кончат учебу — пусть живут как вздумают. А сейчас никакого послабления не дам. И никому не дам! — Она выпрямилась за столом, погрозилась нам пальцем. — Школа не клуб, не место для потехи. Есть программа — учи по ней и ни шага в сторону. Она к чему только не ведет, самовольщина-то! Всего нагляделась!