Сергей Гуськов - Пути и перепутья

Ира сидела спокойно, как на уроке, положив руки на стол, и слегка улыбалась. Раиса усердно намазывала масло на хлеб. Хаперский вяло ковырялся в тарелке. И я, отложив вилку, слушал слова директрисы, тоже, казалось мне, будто раздвоенные. Но Олимпиада Власьевна внезапно умолкла, изумленно уставилась на меня.

— Ты что же не ешь-то? Как тебя? Ваня? Вася? А, понимаю! Тебя обстановка убила. Не моя это, милый. Откуда мне такую нажить? Знаешь, чей это дом? Господина Мануйлова, директора завода. Ваша литераторша Елагина им владела. Тут сейчас все на клетушки разгорожено. А раньше хоромы были. С залом для балов, садом, с конюшней. Ваша Елизавета Александровна в это самое зеркальце, наверно, перед балом и смотрелась. — Олимпиада Власьевна скривила губы, поиграла ножом. — Вот… А теперь я тут живу! Лапотница из Рязани… До нас один инженер занимал эту квартиру, да то ли проворовался, то ли и того хуже — в общем, имущество его описали. Да куда эту рухлядь девать? Вот мне, как премию, и отдали. — Она разговаривала почему-то только со мной. — Трудиться надо, Васятка! Сейчас нашему брату все по плечу. У тебя отец-то кто?

Она приготовилась слушать — оперлась пухлой щекой на ладонь. Но в это время в дверь постучали и Раиса, выйдя в прихожую, так же, как Ира, вскрикнула:

— Ой, мама! Пришли…

— Чего мать поднимаешь, коли гость к тебе, — усмехнулась Олимпиада Власьевна, выйдя следом. — Милости прошу, Тимофей, по батюшке-то забыла… Ой, куда, куда? А шлепанцы?

Я невольно, как в школе, встал навстречу бывшему учителю. Он только кивнул нам — с беглой, слегка смущенной улыбкой. И тотчас повернулся к директорше:

— Простите, я на минутку, Олимпиада Власьевна, — сказал, машинально заталкивая ботинки в подброшенные ею шлепанцы. — Парашютную вышку открываем на стадионе. Может, Рае интересно?

— А чего там интересного? — возразила Олимпиада Власьевна. — Прыжки эти в кино видали. А в праздник авиации на лугу поросят на парашютах сбрасывали. Позабавнее, пожалуй. А там у вас толкотня, мужики пьяные… Впрочем, Рая сама все решает.

— Как, Рая? — с надеждой спросил Тимоша.

Рая ответила скучноватым тоном:

— Нет. Мне надо читать…

Синицын покашлял в кулак, потоптался в шлепанцах у входа, невесело улыбнулся:

— А мне надо идти… Служба… До свидания…

— Заместителей куча! Зачем самому лезть? — Олимпиада Власьевна возвратилась к столу. — Ну, хватит разговоров. Послушаем, как наши девочки играют. Кто первой? Ты, Ира!

Но тут снова постучали, и Ира вышла. На этот раз она не позвала мать: из прихожей донеслась приглушенная скороговорка Володьки Елагина:

— Я билеты взял в кино. Через час. Сбеги, а? А это — тебе. Танго. О катке. Помнишь?

— Ира! — Олимпиада Власьевна оперлась ладонями о стол, встала и тяжелой, как в школе, походкой направилась к ним.

— Что за переговоры через дверь? А, это вы, Елагин? Я ж вам говорила…

— До свидания, Олимпиада Власьевна! — Володька с силой захлопнул дверь.

— Горазд, видно, свиданья назначать, — усмехнулась Олимпиада Власьевна, возвратясь в комнату и присев на диван. — Дай-ка, Ирочка, сюда. Что он там тебе принес?

— Но, мама… — Ира прижала к груди бумажный рулончик, перевязанный голубой ленточкой. — Это ноты.

— Дай сюда! Дай! — Липа Березовна властно протянула руку. — Еще подумают, что у вас с ним шуры-муры. Что ты сама его приваживаешь. — Олимпиада Власьевна схватилась вдруг за сердце и притопнула ногой. — Дай, говорю! Не заставляй волноваться! Вот так… — Она овладела Володькиным подарком и приподняла его за ленточку. — Черт-те что! А? Как, Ваня?.. Вася? Посмотри, Аркаша, чем парень в шестнадцать лет занимается! Что у него на уме? Вот она — привычка к легкой жизни! По наследству передается! Ленточкой перевязано! А? Прочти-ка, Раиса, что он там написал. Послушаем… Мне очки долго искать…

Рая деловито развернула послание.

— Но, мама… — Ира даже руки протянула к матери.

— Сядь, сядь… Знаю, что ты ни при чем и нечего стесняться. Он-то при всех не стесняется свои писания вручать! Значит, всем их можно и читать… Ну, что там, Раиса?

— «На катке»… Танго…

— Танго? Вон все куда его тянет… От своего расейского подале. Читай!

— Тут только ноты и стихи.

— Читай стихи!

Ира отошла к окну и, повернувшись к нам спиной, стала расплетать и заплетать косу. Раиса, чуть кривя губы, с оглядкой на мать, прочитала:

— А о чем с ним говорить-то? — Олимпиада Власьевна враз развеселилась. — О ленточках, что ли? Хлебни они, Елагины, жизни настоящей — по-другому б запели! Ну, чего еще там?

— Ладно! Хватит! — Директорша вдруг поднялась, снова схватилась за сердце. — Устала я что-то всякую ерунду слушать. Пойду прилягу…

Опустив голову, она разбитой походкой направилась в другую комнату, но за спиной Ирины остановилась, погладила косу, тихонько притянула дочь к себе.

— Аринушка, — голос Олимпиады Власьевны наполнился лаской. — Не принимай близко к сердцу. Мало ли кому какая дурь в голову взбредет. Не переживай…

— Я и не переживаю, — Ира опустила голову.

— Знаю. Ты уважаешь свою мать. А теперь иди, гуляй. Он в кино тебя приглашал? Так вот и иди в кино. Думаю, эти молодые люди не откажутся тебя проводить?

Хаперский кивнул и встал, я промямлил наугад:

— Меня мама просила…

— Мать ждет? — уточнила Олимпиада Власьевна. — Это дело святое. А ты, Аркаша, свободен? Вот и ступайте, ступайте…

— Не хочу я, мама, в кино! Не могу…

Лицо Олимпиады Власьевны вмиг посуровело.

— Не спорь! — с явной угрозой сказала она. — Не морочь мне голову! Нервы у меня не резиновые, знаешь… Вчера еще в кино собиралась. Вот и иди. Вы только, Аркаша, после сеанса не задерживайтесь. У Иры дела…

Мы вышли втроем. Аркадий, не проронивший при мне у Чечулиных ни словечка, взахлеб пустился что-то рассказывать, но Ира замедлила шаг, а потом и вовсе остановилась.

— Я не могу… Не хочу в кино, — сказала чуть не плача.

— А мы и не пойдем! — совсем повеселел Аркадий. — Я эту картину смотрел, могу рассказать… Погуляем и вернемся…

Ира неохотно двинулась за ним, но, наступив на железную крышку гидранта, вдруг ойкнула и, присев, схватилась за лодыжку.

— Что с тобой?

Аркадий первым наклонился над Ирой, но она протянула руку мне:

— Вася, проводи домой… Я, кажется, вывихнула ногу. А ты иди, Аркадий. Не беспокойся, Извини…

Она оперлась о мое плечо и медленно похромала к дому. Ступеньки крыльца одолела с трудом, а в подъезде прислонилась к стене, бледная, сникшая, и беспомощно уронила руки.