Сергей Гуськов - Пути и перепутья

Из-за нее Олег напросился готовить в комсомол восьмиклассников, хотя был всего на год старше. Его приняли весело, как ровесника. И он, конечно, сразу себя показал. Спросил Надю:

— Скажи, Топоркова, зачем в комсомол вступаешь?

— Как все. Возраст пришел… — Надя попробовала отшутиться.

И тут Олег заговорил о революции, о коммунизме — так, что все сразу притихли, поняв свою бескрылость и непросвещенность. Схватились за устав. А Олег к тому же заставил каждого доклады политические готовить и выступать перед младшими. С Надей сам пошел к шестиклассникам. Сел на заднюю парту — и ни гугу. Надя стала читать по бумажке — никто не слушает. Олег шасть к столу:

— Что за галдеж? Это вам не мифы Древней Греции! Комсомол — миллионы павших борцов! Это рабочая кровь на пионерских галстуках!

Заговори так другой — возможно, поморщились бы: высокие слова люди в себе берегут. Но Олег — я знаю! — у него все жилки трепещут, когда так говорит. Словом, стало тихо, и Топоркова, забыв о бумажке, сделала такой доклад, что ребята ей аплодировали.

Однажды вечером вернулась Надя домой и опешила: за столом рядом с матерью — Пролеткин, в сторонке — отец, газетой прикрылся. На кровати кукла валяется — Надя еще в них играла, вышивка не спрятана — мещанское занятие.

Она покраснела. Вспыхнул почему-то и Олег, взялся за шапку.

— Извини за вторжение, решил познакомиться с твоими родителями. Бывает, они детей отговаривают от комсомола. Ты счастливая, тебе помех нет…

После этого восьмиклассники ждали Олега и в своих домах, исправляли грехи. Но он вскоре зашел в их класс, мягкий, улыбчивый.

— Все! Моя миссия кончена. Вот анкеты. Заполняйте. Любому даю рекомендацию.

Надя за рекомендацией к Олегу не подошла. С неделю он Топоркову не видел и совсем потерял покой. Встретил у Володьки на дне рождения. Надя была весела и дурашливо налетела на Олега:

— Станцуем?

Олег взял Надины руки и вдруг понял, что ноги ему отказывают.

— Нет… Не выйдет у нас. — И ушел.

Вот с этого дня все Надино — улыбки, слова, движения, случайные взгляды — вошло в его жизнь, преследовало неотступно.

Олег исповедовался мне, конечно, не так. О многом узнал я впоследствии. А тогда я толком его и не слушал: сам ждал момента обрушить на него свой куда более сумбурный и трудный рассказ…

О очистительная доверчивость юности! Ты прекрасна! Придет ли время, когда люди будут верны ей до конца своих дней, вкушая неописуемую прелесть душевного общения с другом, с братом, с человеком, которому ты веришь, как себе? В те часы мы понимали друг друга с полуслова и даже без слов.

Да! Это так! И пусть что угодно говорит Хаперский!

На другой день Олег дежурил по классу. Он, как положено, выставил всех, кроме меня, за дверь, распахнул окна, вытер тряпкой доску, а я под гулкий стук сердца вложил обсужденную с Олегом записку в дневник Иры Чечулиной.

А после уроков мы отправились к Володьке. Петр Кузьмич предложил оркестру потрясающий выход: устроить концерт на заводе, где Елагин выступит с лекцией, пригласить корреспондента газеты, и пусть тогда Олимпиада попробует закрыть музыкантам путь на школьную сцену.

У меня было чувство, что в мире происходит какой-то незаметный, но важный сдвиг, подобный приближению дождя, который люди не ждут, а птицы уже предвещают. В такие, чем-то непохожие на прочие дни во дворах, на опушках лесов, вокруг озер и луговых мочажин расцветает черемуха. Не по цветочку — вся вмиг, жадно втягивая листьями, всеми клетками и корнями своими свет и влагу. Посвежеет вокруг, все как-то притихнет, и Олег, потянув в сторону носом, неожиданно скажет:

— Васька! Завтра надо мотать за черемухой…

Поплетешься нехотя и вдруг ахнешь: за ночь расплескалась по веткам белыми хлопьями колдовская кипень!

Но до цветения черемухи было еще далеко. И Олег шагал к Елагиным деловито, собранно. А для меня в этот день все вокруг стало как-то весомей, объемистей, значительней. Будто я вдруг обрел бинокль и жил сразу в далеком и в близком. Я лишь несмело положил записку в Ирин дневник, а что-то, оказалось, уже переменилось в мире.

Я отчетливее видел фигуры ребят, моментально привыкших к гостеприимной квартире Володьки. И их хлопоты, шум вроде и не касались меня и в то же время входили в душу, как грачиный грай над еще не обжитыми гнездами.

Они репетировали до глубокой ночи. Я все видел и слышал, но думал лишь об одном — как Чечулина воспримет мою записку: «Ира, знай, у тебя есть друзья, готовые на помощь. Только позови! Василий Протасов!» Олег посоветовал мне поставить подпись.

Утром, войдя в класс, я со страхом и надеждой взглянул на Иру. Но все в ней было как обычно. Будто и не прочитала записки.

— Могла не наткнуться, — шепнул Олег. — Ты, наверно, с перепугу записку в конец дневника заложил. В перемену проверю.

Он сумел это сделать и потряс меня вовсе:

— Прочла. Записки нет… Ты не волнуйся. Поговори с ней в открытую.

Но все решилось так, как нам не могло и присниться. В большую перемену ко мне подошел Хаперский, усмехнулся:

— Директорша тебя вызывает.

— Зачем ты ей понадобился? — Даже Олег забеспокоился. И не зря.

Стоило мне приоткрыть дверь в заповедный кабинет, как Олимпиада Власьевна, резко встав из-за стола, впустила меня и закрыла дверь на ключ.

— Это что такое?! — грозно спросила она, высоко подняв мою жалкую с виду записку. — Ты что себе позволяешь? Откуда грезы такой набрался? За кого принимаешь Ирину? Думаешь, у нее от меня секреты? На какую дружбу ты намекаешь? Перед всей школой заставлю краснеть!

Я уже думал, что делать, если ей вздумается и меня таскать за волосы, как своих дочерей, но директорша неожиданно стихла.

— Ладно. Я злая, да отходчивая. — Она бросила записку на стол. — Присядь-ка! Расскажи, что вчера у Елагиных в доме творилось? Как они вас встречали, потчевали? Что за разговоры вели? И почему они мне наперекосяк эту репетицию затеяли?

У меня, наверно, был вид рыбы, выброшенной из воды на берег. Я хватал ртом воздух, но сказать ничего не мог. Олимпиада Власьевна усмехнулась:

— Ладно! Ступай пока! И меня не бойся. Мы поладим с тобой, одним миром мазаны…

— Чего копаешься? Скорей!..

В честь начала учебного года — для нас последнего — Олег дожидался меня не на улице, а зашел в дом. В набеленных мелом парусиновых туфлях, в хорошо отглаженных брюках, в голубой футболке со шнурком у ворота, он слегка рисовался и стоял в дверях, как перед строем отряда на торжественной линейке: голова вбок, загорелая шея напряжена. Олег говорил, что там, в пионерлагере, научился видеть одновременно десятки лиц, ловить множество разговоров, чувствовать ребят даже спиной. Возможно, потому и отряд его был столь же чутким и легким на подъем. Не знаю. В те дни я не думал об этом. Я радовался одному: что остался позади месяц моей жизни в этом отряде — под бдительным оком Олега, его вожатого. Он мастерски заманил меня в эту ловушку — столь тонкой хитрости в нем я и не подозревал.