Сергей Гуськов - Пути и перепутья

— А риза деда? — спросил я, чтобы прогнать внезапный спазм.

— И книги тоже…

Я протянул руку к полкам, но мать перехватила ее:

— Не надо, Вася, не трогай… После сама покажу.

И тут я взорвался:

— Зачем? Не надо мне этого!.. Тетради мои отдай!..

— Сейчас, сейчас…

Мать проворно открыла сундук, извлекла мой истрепанный ранец.

— Все тут.

На террасе я вытряхнул содержимое ранца на стол. Посыпались тетради, листочки, контурные карты. Но я все еще словно не мог выбраться из кельи. Как недалека она, выходит, та и умершая и не умершая неведомая мне жизнь! На дистанции одного, еще не увядшего поколения…

Мать стояла в дверях призраком этой чуждой мне жизни, явно ожидая вопросов. И я стал спрашивать:

— Что же он натворил, твой святой отец?

— У него прятались молодые офицеры, юнкера. Потом увели его в лес.

— А ты этого деда… отца своего… любила?

— Больше всех! Он же меня… — Мать спрятала в ладони лицо и, всхлипнув, скрылась.

Я взялся перебирать свои старые бумаги… Все-таки хорошо, что мать долго прятала семейную тайну. Иначе трудно представить, что бы случилось со мной. И как по-слепому мудро поступала она, оттолкнув меня от себя — к Олегу, к Пролеткиным, годами перенося мое презрение к ней и родному дому… Но Иван Сергеевич, Иван Сергеевич… Он все, выходит, знал. А Олег?..

Со стола что-то шлепнулось на пол. Я наклонился и поднял толстую записную книжку. Олег сшил ее из заводской «миллиметровки». Это была его «Книга мудрости». Он завел ее, когда зачастил к Елагиным, чтобы записывать изречения. Я тоже частенько прикладывался к этой книжице. По какому-то случаю она и застряла у меня — наверняка к лучшему: у Пролеткиных с эвакуацией ей бы не уцелеть… Как теперь взглянет Олег на прошлые свои увлечения? Война, похоже, и всю мудрость прошлого вдоль и поперек перепахала. А может, и вообще сдала в архив, за устарелостью?.. И мир стал иной, и мудрость иная, и мы не те, и все между нами иначе… Как с Зойкой, которую трудно узнать…

Ее вчерашнее лицо, тонкое, чуткое, но и отрешенное от сиюминутного, вдруг проплыло в памяти, прошуршали ее быстрые шаги. Блокнот выпал из моих рук.

— Мать!.. Я ненадолго! К Пролеткиным!

Она не откликнулась. Застыла в полуобороте к окну, такая непривычная в новом платье и будто потерянная, что я остановился у порога.

— Крышу красить? — спросила не оборачиваясь. — Так по ей уже кто-то спозаранку елозит. Заканчивает вон…

Я поспешил к окну.

Оба крыла пролеткинской крыши жирно лоснились свежей краской. Стоя на лестнице у слухового окошка, незнакомый мне парень с круглой черной макушкой делал последние мазки. На нем был мой вчерашний комбинезон, с подогнутыми рукавами и штанинами.

— Кого-нибудь наняли? — удивился я.

— Нет! Зойка сказала, друг к Олегу приехал, армейский. Он… Он… — Голос матери дрогнул, лицо мучнисто побелело. Она вскинула руки и рухнула на мою грудь. — Васятка! Не бросай ты меня! Не бросай!.. — Горячие капли прожгли мне рубашку. — Куда ж я одна — темная, порченая… За-ради отца своего, не бросай! За-ради Христа!

Мать, держась за меня, сползла на колени, ее рыдания, казалось, сотрясали дом.

— Ты того… — Я стал ее поднимать. — Чего вздумала? Как же я тебя брошу? Ни за что! Ты полежи лучше. А может, доктора вызвать?

Ее горячая рука отыскала мою, судорожно сжала. Глаза матери засветились — мягко, словно омытые.

— Ты иди! Иди, куда собрался… Не беспокойся… Поперек дороги твоей не стану, помехой не буду. Ни в чем. Иди…

Я вышел на улицу, уже позабыв о незнакомом парне. А он, насвистывая, швырнул на землю пустое ведерко, вгляделся в меня и так пошатнулся, что, наверное, сверзился бы с лестницы, не сбалансируй телом.

— Ух, черт! — провел он ладонью по лбу. — Капитан, это вы? Разок согрешишь — и на тебе! Жертва на шею!

Это был матрос, снабдивший меня билетом в мягкий вагон. Спрыгнув с лестницы, он словно в беззвучном хохоте обхватил руками живот и в изнеможении хлопнулся на скамейку.

— Ух, черт! — Из-под руки за мной зорко следил большой карий глаз. — Сплю или грежу? Сначала не поверил. Чуть не спикировал… Так это вы, капитан? Зенки-то завертелись, как этот, как его… — он завращал рукой, — пропеллер!

Меня тоже потянуло на улыбку, а он, будто только ее и добивался, мигом вскочил, протянул мне запястье перепачканной краской руки.

— Виктор… Найденыш… Родители подкинули в детский дом — там фамилия и приклеилась. — Он пристально взглянул на меня, прищурился. — А ты Протасов! Скажи — нет? Как я на вокзале не докумекал?.. Постой… Сейчас составлю на тебя характеристику. Так!.. Всегда настороже, в тени. Как умная собака — все видит, понимает, сказать не дадено. Сил вагон и, если дать им волю, то… Постой, как это сказал Олег? В общем, мировая революция грянет… Ага? Заморгал? Ну, точь-в-точь, как Олег рассказывал!

— Олег?!

— А кто же? — гортанно палил словами Найденыш. — Его только заведи, пойдет чесать о вашем городе да друзьях, и верится и не верится. Все вроде бы как у других, и все оборачивается в диковинку… Вот я и приехал… Олега возить.

— Возить Олега? Куда? На чем?

— На легковушке! У нас в полку давно порешили, что он крупной шишкой на гражданке заделается… Не опоздал? Он не нанял еще? — Виктор, набычась, крутанул воображаемую баранку и даже нажал сигнал: — Би-им! — А потом, как на преграду наехал: посерьезнел разом — даже вздохнул. — По правде сказать, не из-за Олега сюда прикатил. Из-за себя! Снова сбиться с курса боюсь. То ли учиться?.. То ли жениться? Я почему там, на вокзале, куски сшибал? К девчонке одной прилип, тоже детдомовка. Ух, глазищи! Шестидюймовые!

Его карие глаза лаково блеснули — то ли от восторга, то ли в новом приступе балагурства, но тут же посерьезнели:

— Олег мне написал: «Срочно приезжай, нужен», а Зойке записку оставил, дескать, если без него явлюсь, чтобы шел в заводской отдел кадров к одной девчонке, его школьной знакомой, он ее предупредил, что устроить меня надо только в механический цех и ни в какой другой…

И он — столь многоликий! — вновь дал волю бесшабашности:

— А мне все равно куда! Я ведь еще и кто?.. Дз-з-з… — он вытянул два пальца вперед. — Токарь-пекарь!.. В ПАРМе на станке успел наловчиться… А вечерний институт у вас есть — вполне мне годится. Значит, амба! Конец бродяжничеству!

Конец и балагуру — Виктор снова преобразился, отступил на шаг, оглядел меня уже заговорщицки:

— Ты нынче свободен? По городу пошатаемся? Хочу без Олега своими глазами все рассмотреть… Только это… — Он поклацал зубами: — Как тут насчет пожрать? Это главная моя слабость. Там, кажись, Зойка что-то оставила… Слей-ка мне на руки. Умоюсь, заправлюсь — и на курс!

Но намеченный им курс так и остался неосуществленным. Съев обед, Виктор объявил, что после почти бессонной ночи его разморило, нашел в доме какую-то дерюжку, захватил подушку и распластался в саду.