Михаил Никулин - Повести наших дней

— А Семку Бобина кто вскормил и вспоил? — глухо спросил старшина.

— Не пеняй, Иван, на матушку-землю за сорную траву.

— Сорную траву вырывают с корнем! А ты вон Семку Бобина под молчаливым прикрытием вел за собой!..

Огрызков сразу ответил:

— В этом повинен… Каюсь… И чую, как с души сваливается гнет.

— Может, тебе придется повиниться и в том, что плохо подумал о тех двоих… Ну, о тех, что сказали: на правый берег тебе рано?

— Все может быть. Я ведь никогда их не видал, словом не обмолвился ни с одним из них…

— Тогда чего ж ты вскипел?

— Вскипел я не на них, а на тебя. И уж если правду сказать, то первый ты придрался ко мне. Ты заговорил со мной как с провинившимся. А мне так дорого было все, что мы пережили и передумали с тобой. Пережили по вольной воле, по приказу души и сердца. Я поверил, что ты и есть тот мосток, через какой мне идти дальше, чтобы остаток дней быть верным русской земле и ее людям… Вот почему я, дорогой старшина Иван Токин, повел с тобой такой горячий спор…

На этом незавершенный разговор старшины оборвался. Засигналили машины, зазвенели сбрасываемые на землю лопаты. На плечах рабочих в полувоенном и военном обмундировании засверкали металлическим блеском топоры. Всем распоряжался приземистый, плотный человек. У него до чугунной смуглости загорелое лицо, голос низкий, хрипловатый. Одет он в коричневый поношенный френч, на его большой голове почему-то, невзирая на теплую сентябрьскую погоду, гнездится шапка из белой овчины. Расставив для устойчивости ноги в поцарапанных травой и запыленных сапогах, он говорит:

— Разбивайтесь на десятки! Выбирайте старшего, или все равно что бригадира! И живо на закрепленные участки! В наряде указано, кому что делать!

Сыплются в его сторону новые вопросы. Его называют товарищем Щебуняевым. Он снимает шапку и делается в два раза моложе.

— Опять говорю вам: на десять вопросов сразу не в силах дать ответ. Голос, слышите, хрипит, осел. Что непонятно, с вопросами к бригадирам!

Щебуняев заметил стоявших в стороне старшину Токина и Огрызкова. Он заулыбался старшине, заспешил к нему на своих по-кавалерийски кривоватых ногах.

— Вот тебя-то я и собирался обнять, дорогой друже старшина!.. Своими малыми силами вы многое сделали!.. Комиссия с представителями от хозяйств, подлежащих дальнейшей эвакуации на восток, проверяла дорогу и решила дополнительно кое-где порасширить проселок, лучше приспособить его к большому движению.

Щебуняев вынул пачку папирос «Беломор». Гостеприимно протянул ее старшине, потом Огрызкову. Оба объявили себя некурящими.

— Вот чертовы староверы! Ну чем я вас угощу, если больше нечем! — и развел руками.

От машины звали:

— Товарищ Щебуняев!..

— Митрофан Михайлович, ждем же тебя!

Щебуняев досадливо отмахнулся. Снова надел шапку и снова вдвое озабоченно постарел. С широкого лица его слетела улыбка, ушли в себя его темно-серые глаза. Он тихо сказал:

— Ты уж, дорогой старшина, побудь с нами в трудные часы. Знаю твою распорядительность… Потребуешь, где тебя искать?

Старшина ответил:

— На шестьдесят втором километре. Там, влево от проселка, есть родничок, а повыше, на холмике, — шалаш… Там и работа для нас найдется. Туда, товарищ Щебуняев, помощников нам не присылай. Мы с товарищем Огрызковым сделаем что надо.

При взгляде на Огрызкова в темно-серых усталых глазах Щебуняева опять потеплело, заискрилось, но оттуда, от машин, продолжали его звать.

— Слыхал разговоры о тебе… Что-то надо бы мне от души выразить, так они вон и этого не позволяют. — И он протянул обе руки, чтобы сразу попрощаться и со старшиной и с Огрызковым. Потом крикнул тем, кто его звал: — Да бегу, бегу! Хоть бы ноги мои пожалели, они ж у меня на мозолях болючих!

Старшина и Огрызков молча глядели ему вслед. Уж очень заметно им было, что ему трудно бежать: казалось, что он своими по-кавалерийски искривленными ногами в исцарапанных сапогах наступал на горящие угольки и подскакивал как укушенный, и плечи его кривились то вправо, то влево.

Старшина вздохнул:

— Как его измочалила в о й н а… х л о п о т ы… А ведь Митрофану Михайловичу Щебуняеву всего-навсего — тридцать пять… Я это твердо знаю: он мой станичник…

Скоро подъехала машина. С ходу ефрейтор Напалков громко спросил:

— Товарищ старшина, куда поедем?

— Нас с Титом Ефимовичем отвезете к родничку, а сами опять в распоряжение товарища Щебуняева.

Старшина и Огрызков подрубали кустарники, а подрубив, оттаскивали их в сторону от проселка… Их двое. У них два топора. Работа срочная. Не до разговоров. Поощряют старшину и Огрызкова в их труде далекие, неясные голоса людей, которые уехали со Щебуняевым на соседние участки дороги. Изредка оттуда, как из глубокого подземелья, доносились стук и гул грузовиков.

Подкрепившись консервами и хлебом и напившись из родничка, они рубили кустарник с упорством людей, которые из житейского опыта знали, что труд и время лечат от излишней горячности в слове и проясняют рассудок. И, сверкая топорами, взлетавшими вровень с плечами, они с негромким, отрывистым гаканьем подсекали кустарники где-то у самых корней. Только порядок в работе заставлял их обмениваться отдельными словами:

— Давай оттянем?

— Давай…

И они с шорохом оттягивают подрубленные кустарники.

— Тополек стройный… жалко его… А?

— Согласен… Пусть живет!

И тополек пощажен ради каждого, кому отрадно видеть, как его листья звонкой зыбью ходят под ветром.

…Старшина и Огрызков, уловив приближающиеся людские голоса и нарастающее гудение грузовиков, догадались, что те, кто работал под командованием Щебуняева, возвращались на запад, на свою стоянку.

Старшина и Огрызков находились на взгорье, вблизи родничка. Перед ними была прогалина между кустарников, и через эту прогалину им хорошо был виден проселок и грузовики, появлявшиеся на нем. С грузовиков знакомые старшины приветствовали его взмахами рук, фуражками. Старшина весело отвечал им… Но лицо его и глаза настораживались, и он спрашивал и себя и Огрызкова.

— Я почему-то не вижу Щебуняева?.. Знаю, что в кабину его не загонишь. Он любит со всеми… Неужели грузовик его уже проскочил?

Огрызков ничего не мог сказать, лишь поводил плечами.

Пятым или шестым по счету был тот грузовик, в кузове которого белым пятном среди других головных уборов выделялась овчинная шапка Митрофана Михайловича.

Не успел старшина сказать: «Ага, вот он!» — как Щебуняев, постучав в кабину, остановил грузовик и вот уже скорой раскачкой устремился к старшине и Огрызкову.

— Митрофан Михайлович, пожалей ноги — остановись! — крикнул ему старшина и кинулся навстречу.