Михаил Никулин - Повести наших дней

Старшина огрубевшим голосом спросил Огрызкова:

— Так чего же вы ему сдачи не давали?! Вас же там трое-четверо?!

— Сдачи-то давали! Да вовсе не столько, сколько ему причиталось…

— А почему ж?

— Да потому, что он, гадюка, начинал кричать, как будто его насмерть убивают. Ну а мы — врассыпную, кто куда… Мы и большие болячки молча переносили, а он и малой не хотел… ревел как резаный… И еще у меня есть особая причина держать в глубине сердца злую обиду на него, на проклятого…

И с молчаливого согласия старшины Огрызков рассказал, что в юные годы у него была Мавра — раздушечка, милей на свете девушки не придумать и тому, кто сильно горазд на выдумки. Титка засыпа́л — и Мавра нежно улыбалась ему; он просыпался — и она у его изголовья, веселая и ласковая… Учились вместе в приходской школе. Вспомнил Огрызков случай школьных лет. Он его, должно быть, будет беречь в памяти до конца дней… Три девочки сидели за первой партой, а они, трое ребят, — за второй. Мавра Фомина как раз сидела против Тита Огрызкова. Ее коса всегда была перед его глазами. Золотистая, в завитушках, а точнее, в колечках, она так светилась, что Титка мог биться об заклад, что от ее косы в классе прибавлялось света и тепла.

…Писали диктовку. Готовились к выпускному экзамену. Учитель почти по слогам диктовал:

— «Я возвращался с охоты и шел по аллее сада. Собака бежала впереди меня…»

Тит почти наизусть знал этот рассказ и раньше других написал продиктованное.. Он сидел и смотрел перед собой. Было это в мае. Помнил Тит, что день был светлый. И была перед его глазами коса Мавры Фоминой. Мавра усердно водила пером, клонила голову то в одну, то в другую сторону. Коса, прямо живая, медленно передвигалась на ее спине и будто вспыхивала от солнца.

Тит забыл, где он и о чем ему надо думать. Он потянулся к косе и бережно прикоснулся к ней пальцами. Семка Бобин — он сидел рядом с Титкой — сердито зашипел:

— Косу не лапай… ты ее не купил.

Учитель все видел. Он топнул ногой:

— Огрызков, болван, чем ты развлекаешься?!

Тит ему ответил:

— Я загляделся… забыл…

Учитель понял его по-своему:

— «Загляделся, забыл»… Пошел в угол!

Молодой учитель, не очень любивший свое дело, не ожидал того, что произошло дальше. А произошло вот что: как только ученик Огрызков стал в угол, внезапно навзрыд заплакала Мавра Фомина, а вслед за ней заплакали и две другие девочки.

— Да что с вами? — с возмущением спросил учитель и, не получив ответа, сердито взглянув на часы, сказал: — Урок окончен! — И вышел из класса.

Почему три ученицы, сидевшие за первой партой, так дружно плакали?

Тит Огрызков, ученик третьего класса приходской школы, уяснил себе это уже после занятий. По дороге домой девочки открыли ему, что все трое его любят. На палке канались за него, и он достался Мавре. Вот почему Мавра первой заревела, когда учитель обругал Тита и поставил в угол.

Огрызков сейчас грустно усмехается тому наивно-красивому, что содержал рассказанный им случай из школьной жизни.

Старшина спрашивает:

— А дальше-то как у тебя с Маврой?

Лицо Огрызкова черствеет, голос становится глухим:

— Подрастали и все больше и больше тянулись я — к Мавре, а она — ко мне. Оба привыкли думать, что счастье у нас одно на двоих. А вышло — Семка Бобин захапал наше счастье…

— Как же такое могло случиться? — с явным упреком спросил старшина.

Огрызков отвечал:

— Богатство — оно, Иван, в те годы имело огромную силу. Бобины были крепко зажиточные, а Фомины (отец и мать Мавры) порядочно задолжали им при постройке связного дома. Отец Семки так и сказал отцу Мавры: «Я тебе, Яков Фомин, чистое золото отвалил взаймы. Пора пришла тебе расплатиться… Говоришь, нечем?.. А вот и неправда, что нечем: золото — твоя дочка Мавра. А мой Семка к ней имеет сильное устремление». — Огрызков ненадолго замолчал и снова заговорил: — Были у нас с Маврой и тихие слезы, были и рыдания. Кинулся я с просьбой к отцу. Стал на колени, прошу: «Батя, продай быков, помоги Фоминым!» А батя мне: «Ведь вот до чего ты, бездомный дурак, додумался: ради девки пустить двор на разорение!»

Не торопясь старшина и Огрызков ели кашу. Оба были задумчивы, но мыслями не обменивались. С далекой прифронтовой полосы глухое буханье давно уже не доносилось. Звезды куда выше поднялись над темным безмолвием земли, и стало их во много-много раз больше. По скату с бахчи притекал к шалашу загустевший прохладный воздух и приносил с собой запах донника и отцветающей лебеды.

Старшина со звоном отставил эмалированную тарелку с недоеденной кашей и придирчиво спросил:

— А где ж теперь она — Мавра?

— Когда высылали кулацкие семьи, она тогда скрылась. Семка искал ее и днем с огнем… Не нашел. Потом уже, на высылке, из писем мы узнали, что Мавра вскоре объявилась и сказала товарищам, от каких зависело ее дальнейшее: «Семка был мне — тюрьма темная! Вы меня на свет выпустили. Обещаю держаться колхозного порядка… Только вдогонку за Семкой Бобиным не отправляйте. Чем за ним — так лучше руки на себя наложить…» Товарищи, к каким она обратилась, поняли ее.

— Что слышно теперь о ней?

— Позавчера на дороге повстречался с отступавшими хуторянами колхозниками. Мавры с ними не было. Оставлена на хуторе… Мне, Иван, в подробностях расспрашивать о ней было неудобно, да и времени не хватило.

Угасал костер, все больше покрываясь белесым пеплом. Огрызков взял лопату и старательно забросал угли землей.

Сказал:

— Сейчас тихо, но нельзя поручиться, что ночью не поднимется ветер и не начнет искры разбрасывать…

Они улеглись в шалаше. Дверь оставили открытой: не хотелось им отгораживаться от необъятного звездного мира, который был красив и сам по себе и величием своим умиротворял их житейские, людские волнения.

— Непонятно мне, Тит Ефимович, — заговорил старшина, — почему ты не высказал тревоги, что Семка Бобин с его звериной хитростью раньше тебя может оказаться около Мавры?.. А ведь там сейчас власть захватчиков — Семкиных союзников?!

— Иван, ты угадал мою болячку. От души тебе спасибо, — тихо ответил Огрызков.

Помолчали.

— А ты, Тит Ефимович, здорово не унывай. Приедет Напалков. Узнаем, как и что, и будем думать, соображать.

— Ты, Иван, и в самом деле зажмуряйся. День-то был беспокойный. Зажмуряйся.

— А ты?

— А я звезды посчитаю, пока сон не придет.

Рано утром к шалашу пришел грузовик. Шофер привез в нем ефрейтора Напалкова и инженера в военном обмундировании.

Старшина, как только поздоровался с инженером и узнал от него, на каких километрах нужно подремонтировать мостки, сейчас же недовольным голосом спросил одновременно шофера и ефрейтора Напалкова: