Михаил Никулин - Повести наших дней

— Чего это он лопочет? — спросил Огрызков.

— Говорит, не смейте расстреливать. Наши, говорит, не сегодня завтра придут и отомстят…

Пока старшина переводил с немецкого на русский, Тинке успел прокричать с угрозой:

— Гитлер!.. Геринг!.. — и кивнул куда-то в дальнюю даль, где глухо гудела артиллерия, состязаясь в огневой силе и меткости ударов.

Старшина сердито внушил ему:

— «Мама» — гут, а за «Гитлера» и за «Геринга» можешь получить вот это, — и выразительно поднес туго сжатый кулак к его носу.

Посчитав, что фашистский летчик «пришел в норму», старшина и Огрызков повели Альберта Тинке поближе к дороге, где вероятнее всего можно было дождаться попутной машины специального назначения, чтобы сдать пленного.

…Возвращались к месту работы в хорошем настроении, как люди, которым удалось наилучшим образом справиться с нелегкой задачей.

— А я ведь мог убить его?.. Повезло, — добродушно проговорил Огрызков.

— Кому повезло? Ему или тебе? — усмехнулся старшина.

— Думаю, что обоим повезло: и он теперь дождется дня — повстречается с родной маманей. И мне не носить на сердце лишнего гнета…

— Тогда считай, что и мне повезло… Твоя лопата выручила меня из самой лихой беды. Обернись дело иначе — старшина Иван Токин сейчас беседовал бы не с тобой, а с праотцами… А ведь я даже не знаю, как тебя называть?..

Огрызков смущенно ответил:

— Я — Огрызков… Тит Ефимович…

Старшина задумался:

— Мне так мало сейчас знать, что ты Тит Ефимович Огрызков. Душа просит большого разговора. Ты согласен с этим?

— А чего же не согласиться с тем, что и моя душа просит. Только ведь нам, старшина Иван Токин, надо спешить к Напалкову.

— Да, сейчас не время для душевных разговоров.

И они прибавили шагу.

Работа над запрудой овражка была закончена. Старшина горячо поблагодарил троих штатских за труд на оборону. По его приказанию ефрейтор Напалков выдал всем троим сухой паек. Шоферу прибывшей грузовой машины старшина сказал, указывая на троих:

— Им всем на восток. У них свои тяжкие беды, а мы их задержали… Подбросишь их на сотню километров. Напалков тоже с тобой поедет. На дальних участках заберете оставленный инструмент. А что дальше, Напалков в курсе. — Иван Токин повернулся к отъезжающим, спросил у сивобородого, еще не очень старого человека: — Ты внуков на переправе через Дон потерял?.. Только, пожалуйста, без слез. Глаза жалей. Тоски и тумана в них много.

— Двоих ребятишек потерял, — сдерживая слезы, ответил тот. — И подумать только: старшему внуку — семь, а меньшему — всего-навсего два с половиной годика… «Они» ж как начали свои проклятые бомбы кидать на людей, на мост. Народ прямо закипел, волнами стал бросаться то туда, то в обратную сторону… Как там было не потерять?!

— И ты там же потерял свою старуху? — спросил старшина того, кто в мирные дни, судя по всему, брился через день, а теперь на его щеках золотистая колючка бороды.

— Да там же, там! Стыдно признаться… Сорок годов прожили в мире и согласии, а тут вот на — потерял. Веселые посмеиваются. Говорят: «Бабку надо было крепко за хвост держать, такого не случилось бы»… Смех и грех! — И он сам усмехнулся, вытирая слезы.

— Крепкий человек. Своему горю научился сквозь слезы усмехаться, — прошептал старшина Огрызкову.

Огрызков так же шепотом ответил:

— Мне приходилось похожее переживать. После этого рассудок прояснялся. Видней становилось, что главное, к чему надо устремляться.

Старшина понимающе покачал головой и уже громко сказал отъезжающим:

— В машину! Хочу, чтобы, кого разыскиваете, были бы живы и здоровы! — И невольно схватился за правую щеку: болью отозвалась свежая рана.

Это заметили отъезжающие. Им было уже известно, откуда у старшины эта рана. Влезая в кузов машины, они громко говорили:

— Его бы, нахального щенка, скобленуть на долгую память!

— Как же, смиловались… Молодой, неразумный… Жалко!

— Довольно вам! Ему тоже досталось от Тита Ефимовича. Не позавидуешь!

Резко застучал мотор. Кузов машины жестко прошуршал по кустарнику, и все вдруг стихло. На месте остались старшина Иван Токин и Тит Огрызков. Далекие выстрелы и разрывы артиллерийских снарядов, умолкнув на какие-то часы, снова злобно заволновали воздушную синеву. Их гул, изламываясь в далеком лесу, долетал до старшины и до Огрызкова. Над кустарником кружилась уже знакомая им серая птаха. Теперь она кружилась беспокойнее. Короче и громче задавала свой единственный вопрос: «Чьи-и-вы? Чьи-и-вы?»

Старшина, подавив вздох, сказал:

— И птичка научилась понимать, что эти «бух-бух» не такая хорошая штука.

— Может, птичка стала беженкой?.. Могли же родное гнездо ее потревожить? — спросил Огрызков.

— А ведь похоже на это, Тит Ефимович. Она же и с утра, насколько помню, была в одиночестве и теперь без дружка… — И вдруг старшина прервал себя: — Когда там бьются, не могу стоять без дела. Берем лопаты и поднимемся вверх. Наведем порядок, чтобы стоки дождевой воды не смыли нашей запруды.

Наверху им немало пришлось потрудиться, но к вечеру они сделали все, чтобы из травянистой лощинки вода не попадала в овражек и не повредила проселок. А движение с колхозным скотом по проселку еще будет. Старшина знал, что отдельные колхозы задержались, не спешили уезжать на восток, подальше от своих родных мест. Люди этих колхозов жили одной надеждой: «Вот наши возьмут да турнут «их», а мы как с неба свалимся прямо на родные пепелища!»

Молодым, острым слухом старшина научился различать гром пушек разного калибра:

— Тит Ефимович, а их дальнобойные очень редко дают знать о себе. Обозов они не встревожат. А значит, и нам ночью тревог не переживать. Пошли, пошли к ночлегу. До него не меньше двух километров.

Они шли молча, шли спорым шагом. Вел знавший дорогу старшина. Огрызков строго держался интервала в два шага. О ночлеге от старшины он узнал только то, что это — шалаш бахчевника.

На колхозную бахчу заладили налетать фашистские самолеты. Колхозницы, после того как двух из них ранили осколками, перестали ухаживать за арбузами. Прошли сильные дожди. Обширная бахча подернулась сорняками. Некоторое время с ними упрямо боролся старый бахчевник. Рубил и рубил их. А осота, донника и лебеды становилось больше, как в злой сказке. Отупев от бессилия, старик назвал сорняки «проклятыми» и горько затосковал… И вот тогда, в те минуты к бахчевнику подошел старшина. Душевно посочувствовал старику и попросил его:

— Можно приютиться на ночевку в твоем шалаше? Ты же все равно решил уйти в хутор, домой?..

— Нашел о чем просить, — невесело усмехнулся старик и вручил старшине ключ от шалаша. — Будешь уходить, ключ опустишь в щель под этот камень… Вот и весь разговор.