Михаил Никулин - Повести наших дней

Летчик, зарывшись в листья по самый шлем, через прогалину в кустарнике мог видеть поляну, дорогу и обломки догорающего самолета…

Альберт Тинке совсем недавно на войне. Он еще хорошо помнил шумные парады в Берлине, которые принимал сам фюрер. А на выпуске из летного училища именно им, Альберту Тинке и его другу Гансу Штольцу, Гитлер положил на плечи свои руки и сказал:

— Немцы, будьте спаяны, как металл, в единой цели: возвеличьте себя над всеми нациями мира. Поклянитесь в этом!

И они поклялись — Альберт Тинке и Ганс Штольц.

Полностью осознать, как трудно сдержать данную клятву, друзья не могли не только потому, что прошло мало времени с тех пор, как они стали летчиками-фронтовиками, но и потому, что задания у них были легкие, веселые: на большой высоте они перелетали водный рубеж (Дон) и без всяких опасений бросали бомбы на скот, на овец и лошадей… на людей, которые угоняли «движимое имущество» на восток, дальше от фронта.

Они, как немцы-наци, с каждым вылетом, с каждой бомбежкой утверждались в мысли, что надо быть только немцем, чтобы всюду и всегда побеждать.

Однако, несмотря на немецкое происхождение летчика, самолет его был сбит. Удивительно!.. Но Альберт Тинке удивлялся недолго. Наступили минуты ждать, быть уверенным, что Ганс Штольц внезапно появится на своем самолете, а он выбежит на поляну, где приземлится самолет друга. Клятва немца немцу что-нибудь да значит.

Где-то близко зашуршали шаги. Почти сплошь засыпанный листьями, Тинке заметил двух русских. Они приближались, крадучись и озираясь. Шли не рядом — их разделяли десять — двенадцать шагов, но держались они одного направления и должны обойти яму один справа, а другой — слева. Альберт Тинке думал только об этих двух русских: «А ведь они могут заметить меня?»

И хоть он был чистокровным немцем, и хоть его наставники убеждали, что этого достаточно, чтобы не струсить в любых обстоятельствах, Альберт Тинке вдруг задрожал всем телом. Свою дрожь он не только чувствовал, но и видел: правая рука его и зажатый в ней пистолет танцевали с вихлянием и мелкими подскоками. Он понимал, что военный русский с револьвером на поясе был для него главной опасностью. Вон он и револьвер вынул из кобуры… А вот уже поравнялся с ямой и прилег, спрятавшись за кустом.

У Альберта Тинке, может, и не хватило бы смелости первым выстрелить. Возможно, он совсем не стрелял бы в старшину. Но над поляной знакомо, обещающе загремел самолет.

Альберт Тинке радостно крикнул:

— Ганс, я тут прикончу одного русского — и к самолету! — Он вскочил, рванулся вперед и стал стрелять туда, где за ненадежным укрытием куста лежал старшина.

Альберт Тинке в радостном возбуждении забыл про другого русского, что был с лопатой и подкрался к яме с другой стороны. Он не видел, как этот русский, спрыгнув в яму, оказался у него за спиной и лопата этого русского обрушилась ему на голову. Шлем слетел с него и с мягким шорохом упал на сухие листья.

Альберт Тинке сумел повернуться к Огрызкову только корпусом, задрожавшие ноги не подчинились ему, и он, клонясь набок, потом судорожно изворачиваясь, упал на спину… Теперь, судя по его белобрысому, мальчишескому лицу, по плотно закрытым векам под желтоватыми бровями, у него пропал интерес ко всему в мире, в том числе и к тому, что его окружало на чужой земле — в кустарнике, в яме недалеко от поляны.

А в яме, ворвавшись в нее, старшина с чисто зверским озлоблением тряс за грудь Огрызкова и кричал ему, как глухому:

— Ты что, не мог его полегче?! Не мог полегче?!

— Не мог!.. Никак не мог!.. Испугался, что он застрелит тебя!.. Он даром что зеленый, а стрелок меткий! Первой же пулей угодил тебе в щеку!

У старшины полоска крови прочертила след поперек правой щеки и, застывая, повисла на бритом подбородке.

— Ты что, забыл, что мы договорились взять его живым?

— Не забыл. Я не мог в тот момент рисковать твоей жизнью. Она мне тогда была дороже всего на свете!.. И это передалось в руки и на лопату повлияло!

— Повлияло на лопату… — укоризненно заметил старшина.

И оба они замолчали.

Альберт Тинке, мертвенно бледный, с откинутой в сторону рукой, в которой сумел удержать пистолет, не подавал никаких признаков жизни.

Старшина и Огрызков уныло глядели на него и тихо разговаривали.

— Посмотрела бы на него сейчас родная мама… Горьких слез пролила бы немало, — заметил старшина.

— Да ведь как не пролить?! Сынок-то ее больше похож на неоперившегося воробья… Что нам с ним делать? — спросил Огрызков.

Старшина молчал.

Раз-другой с шорохом пробежал по верхушкам кустарника ветерок. Заскочил он и в яму. Вздыбил мягкий чуб Альберта Тинке, забросил на его мальчишеский подбородок потемневший листок берестка.

Старшина посмотрел на часы и сказал:

— Я до войны учился на юридическом. И понимаю, что судить его по суровой статье было бы неправильно. Кровавую кашу затеял не он… Закопаем его тут же… Лучшего для него мы ничего не придумаем…

И опять тот же самый ветерок зашуршал листьями на дне ямы. Тут Огрызкову показалось, что между узеньких бровей летчика появилась дрожащая складка, и он испуганно спросил:

— А может, он в шоке? Между бровей забегал «зайчик»!!!

Стали присматриваться. «Зайчика» меж бровей не увидели.

Старшина сказал:

— Какой там, в чертях, шок?.. Ты ж его так шокнул… На́ его пистолет, а мне дай лопату.

И старшина озабоченно принялся рыть могилу.

Огрызков хоть и не был ни врачом, ни фельдшером, но Яков Максимович Прибытков в медпункте, там, на порубках, не только научил его кое-чему по своей специальности, но и развил в нем, понятливом санитаре, интуицию — угадывать скрытое по отдаленным признакам. И он продолжал ждать появления «зайчика» между желтых бровей Альберта Тинке, и хотя появившийся на мгновение «зайчик» был куда менее выразительным, Огрызков кинулся к замертво лежавшему и своей широкой ладонью умело нажал на грудь. Он сделал так несколько раз.

Альберт Тинке громко икнул, шумно вдохнул и так же шумно выдохнул.

— Что! Что!.. Будет жить?! — откинув в сторону лопату, возбужденно выкрикивал подбежавший к Огрызкову старшина.

— Должен! Должен жить! — весело отвечал Огрызков. — Вон он и глаза открыл. А они у него синие…

Осмыслил свое положение Альберт Тинке только тогда, когда старшина и Огрызков взяли его под руки и поставили на ноги. Тогда он закричал:

— Муттхэн! Муттхэн! (Мамочка! Мамочка!)

И старшина остался невыразимо доволен:

— Ну вот и правильно: тебе, щенок, больше всего нужна мама!.. Мама!

Самолет, на время потонувший вместе со своим грохотом где-то в воздушных туманах, снова загремел над поляной. Альберт Тинке, заслышав его гром, начал вырываться и озлобленно кричать на старшину. Старшина недобро усмехнулся.