Михаил Никулин - Повести наших дней

— А моя? — вскинулся Бобин.

Тит Ефимович ответил с усмешкой:

— А твоя прет напролом все по той же жадной стежке! Только отложим самый горячий спор — надо же, чтобы плечо у тебя зажило… Раньше никак нельзя, потому что ты хоть и сволочь, но раненная, и притом вражеской пулей, а я, что ни говори, — медик и обязан… Так учил Яков Максимович…

И вдруг Огрызков разозлился на самого себя из-за того, что таким разговорчивым стал — и с кем?.. С Семкой Бобиным! И он прокричал ему как глухому:

— Сумку твою давай! Я ее понесу! Меньше будешь кривить спину! Меньше спотыкаться!.. Только ты не подумай, что я к тебе, как к человеку, с жалостью! Если по-человечески рассудить, так на черта ты мне сдался! А заветы Якова Максимовича обязывают с тобой нянькаться!

Тит Ефимович забрал у Бобина сумку и спросил:

— Догадываюсь, что, по твоим соображениям, нам надо правее держать, подальше от дороги! Правей так правей! — И зашагал скорым, сердитым шагом.

Бобин послушно потянулся за ним.

День и другой шли, не обмолвившись ни словом… Ночевали под скирдой прошлогодней соломы. Лежали опять-таки на почтительном расстоянии один от другого.

В скирде, перезимовавшей в заснеженной степи, было много мышей. Они шуршали резко и отрывисто, молниеносно проскакивали мимо ушей и мучительно долго не давали уснуть. Только к полночи они затихли. Захрапел Бобин. К его взрывному, гулкому храпу Огрызков никак не мог привыкнуть. Он повернулся на бок, ухо накрыл сложенным полотенцем и стал вглядываться в полуночное небо. Оно казалось ему огромным куполом, повисшим над притихшей землей, потонувшей в ночном мраке. И звезды, обсыпавшие темный купол, в этот час были крупнее и светили ярче.

Величие ночного неба над онемевшей землей легло на душу Огрызкова безмятежным спокойствием, которое незаметно перешло в глубокий сон.

…Дневную передышку делали в домике бабки Фиёны — живой, словоохотливой и еще моложавой старухи. Занимаясь домашними делами, она ловко и проворно орудовала то рогачами около печи, то чистой тряпочкой около таза с горячей водой, перемывая глиняные молочные кувшины, которые в этих местах называют корчажками. Дела не мешали ей рассказывать Огрызкову и Бобину:

— Наши колхозники ушли из хутора, перебрались за бугор. Туда и скот перегнали. Там они стеснились на усадьбе второй бригады… Там лесополосы, лощины — есть где скрыться.

Звенела посуда, звенела вода, переливаемая из таза в ведро, а Фиёна торопилась рассказать:

— Вы ж не думайте, что мы переселились из хутора в степь ни с того ни с сего?! Как бы не так!.. Да эти же черти удумали ночью кидать бомбы на хутор!..

Огрызков и Бобин сидели за столом, ели сначала картошку с постным маслом, потом вареники с творогом.

— Много раз бомбили? — участливо спросил Огрызков.

— Да целых два раза!

— Обошлось без урона?

— Лошадке, что возила в бочке родниковую воду колхозникам в степь, голову подчистую, как бритвой, срезали!

— А людей беда миновала?

— Миновала.

Бабка Фиёна обратила внимание на молчаливого и жадно поедавшего вареники Бобина:

— Ох, как ты, мил человек, проголодался!.. Только ты не тревожься, я еще подложу… Вот! Ешь на здоровье!

Бобин так свирепо угощался, как мог это делать только он.

— Да ты и молчаливый какой-то?..

Зная, что и на этот вопрос хозяйки Бобин не ответит, Огрызков с неловкой усмешкой сказал:

— Когда я ем, я глух и нем.

Но в эти-то секунды как раз и вошел председатель колхоза. Прежде всего он поинтересовался:

— Фиёна, кто эти люди?.. — Потом спросил: — За час с мытьем посуды управишься?.. А то через час пришлю бедарку за посудой.

И он, этот пожилой, загорелый, с озабоченным взором человек, сказал сидевшим за столом Огрызкову и Бобину:

— Война заставляет нас особо поспешать в каждом деле. Поспешите и вы, освобожденные по закону люди, с варениками поскорей управиться. У Фиёны дел уйма..

И председатель вышел. Провожавшая его бабка Фиёна вернулась несколько смущенной. Она настойчиво подсовывала под косынку прядь белых волос:

— Эта белая пасма у меня смолоду. И при разговоре с начальством обязательно норовит высунуться. Моему покойному Панфиловичу, когда были помоложе, очень это не нравилось. А ежели один на один оставались, так он ничего супротив… иной раз рукой погладит… В жизни всякое бывает, — вздохнула она…

— А давно Панфилович оставил вас одну? — спросил Огрызков.

— Скоро будет годик. Постель еще не совсем остыла… Вон и валенки его на плетне — проветрить вынесла! — Она кивнула на окошко. — И ведь что придумал под конец. «Ты, говорит, Фиёна, отдай свалять мне валенки из самой теплой шерсти. Я еще поживу, если ноги отогрею»… Сваляла, а он их ни разу не обул. Наступят холода, сама буду носить и вспоминать нашу совместную жизнь… Двое у меня сыновей. Один на фронте, а другой на току, на молотьбе… Им всего не расскажешь, как у нас с Панфиловичем жизнь протекала… Славно протекала…

Фиёна встряхнулась, отгоняя грусть воспоминаний, и тут же, приблизившись к Огрызкову, тихо спросила его:

— А твой дружок — он полностью глухой и немой?

Тит Ефимович сразу догадался, что его шутку Фиёне помешал расслышать внезапно вошедший председатель колхоза. Огрызкову теперь было неловко и даже стыдно объяснять Фиёне, что она поняла его не так, как надо, и он сказал:

— Да, дружок мой полностью немой и глухой. — И при этом даже сокрушенно покачал головой.

И будто легкий обман допустил Огрызков, и будто обманывал Фиёну в ее же интересах: нечего отягощать ей душу разговором о жадности и прочих поганых чертах Семки Бобина, — а что из этого получилось?..

Фиёна к «глухонемому» проявила глубокое сочувствие: насовала ему в карманы пирожков, дала «на поправку» кусок сала… И тут же заспешила:

— Вы — через калитку, к той леваде… А дальше стежка выведет вас на дорогу, а мне надо по колхозным делам! — С усмешкой подсунула под косынку белую прядь волос и побежала.

«Какой душевный человек эта Фиёна!» — подумал Тит Огрызков, выйдя за калитку и направляясь в сторону вербовой левады, на какую указывала Фиёна.

Час был обеденный. Тихий. Казалось, что все окружающее подчинилось этой тишине и благоговейно молчало. Ровный, непрерывный звук, долетевший до Огрызкова с правой стороны, из-за пологого бугра, только усиливал тишину ясного, почти безоблачного дня. «А ведь звук долетает с колхозного тока. Там бы и мне неплохо потрудиться».

Он оглянулся: далеко ли отстал Бобин? И вдруг увидел не только Семку, но и Фиёну. Она была чем-то сильно взволнована. Обгоняя Бобина, старушка сторонилась его и бежала прямо к Огрызкову, видно, с какой-то непредвиденной бедой.

Тит Ефимович кинулся к ней навстречу. Схватив его за плечо, Фиёна торопливо заговорила: