Михаил Никулин - Повести наших дней

— А может, все-таки попробуешь?

Огрызков не ответил. Он даже немного отвернулся, чтобы не видеть, с какой жадностью его попутчик будет есть колбасу.

Бобин с громким хрустом раскусил луковицу… Огрызков из опыта знал, что теперь Семка не проронит и слова, пока не насытится. Заговорит лишь тогда, когда уберет остатки еды, вытрет взмокревший лоб… и уж тут приготовься выслушать его выговоры и упреки.

Тит Ефимович улыбнулся: «Есть он будет долго. Отдохну от него».

Не успел Огрызков так подумать, как послышался зудящий звук — такой, будто его издавал огромный овод, что жалит скот и пьет кровь. Звук этот доносился откуда-то оттуда, где по-прежнему стыли белые облачка, похожие на крохотные парусники.

Самолет стал заметен глазу на большой высоте, чуть ниже самых высоких облачков, и в сравнении с ними он казался то ли муравьем, то ли просто точкой. Точка описала три-четыре круга и уже по прямой двинулась на восток.

Тит Ефимович перестал есть. Он с опасением подумал: «А ведь летчик с вышины, наверное, видит дорогу, держится ее направления…» — и невольно вздохнул.

— Теперь можно и не вздыхать. Нас он миновал. Будем опять жевать на здоровье, — насмешливо заметил Бобин.

— Хочешь жрать — жри сколько влезет! А только не мешай мне слушать.

Огрызков так побледнел, так строг был, когда выкрикивал эти слова, что Бобину пришлось замолчать.

Еще несколько секунд доносился замирающий зуд самолета, но от него самого уже и темной точки не осталось. И тут же Огрызков услышал что-то такое, будто там далеко прорвалось небо и посыпался прерывистый гул… Равнина отозвалась на этот гул суровым и тоже прерывистым эхом… Тит Ефимович почувствовал, как сразу стеснило ему дыхание, и сами собой вырвались его горячие слова:

— Да ведь это на них обрушилась страшная невзгода! Больше никто не проезжал в ту сторону!..

Блуждая испуганными глазами, Огрызков увидел Бобина. Тот завязывал провиантскую сумку. Обнаженные глаза его обдали Тита Ефимовича холодом насмешливого прозрения.

Огрызков закричал на него:

— Мои слова не тебе слушать!

— Поздно приказываешь уши заткнуть! Ты, может, хотел бы и глаза мне выколоть?.. И тоже опоздал. Я видал, с кем ты душу отводил.

— С кем? — подступая к Бобину, озлобленно спросил Огрызков.

Тут опять где-то на востоке прорвалось небо, и там прерывисто загудело, и равнина опять отозвалась суровым, прерывистым эхом.

Бобин спросил:

— Ты, Титка, значит, уверен, что гостинцы посыпались на головы Сереги Позднякова и его помощников?.. И ежели так, то чего ж не радуешься? А ведь нам с тобой положено радоваться.

И они схватились. И оба сразу же почувствовали, что коса нашла на камень, что схватка у них будет долгой и может кончиться тем, что кто-то из двоих не успеет высказать наболевшего и умолкнет навсегда. И в схватке они спешили кратко выразить то, что было главным в эти минуты.

Б о б и н. Гадюка!.. У тебя, значит, душа изболелась по красным?

О г р ы з к о в. Фашистский выродок, тебе ли понять, что душе человека в такую пору родимое дороже всего на свете!..

Б о б и н. На! — И бьет.

О г р ы з к о в. Возьми и ты! — И тоже бьет.

И дерутся, дерутся… то катаясь по траве, то вскакивая, бьют один другого кулаками… Потом, опять схватившись, падают на траву. И никто не видит на этой притихшей равнине, освещенной сентябрьским полуденным солнцем, располагающим к светлым раздумьям, как страстны и дики они в своем озлоблении… Только сорока, пролетавшая над этим местом, задержалась на телеграфном столбе, уставилась на них и тут же, огласив тишину равнины громким стрекотанием, быстро улетела в сторону кленового леса, примыкавшего к белостенным постройкам поселка.

Б о б и н. Я ж видал, с кем ты, гад, душу отводил! С Серегой Поздняковым! Он же был главный красный в хуторе! Это ж он выпроваживал нас из хутора. Это ж он сказал на прощанье: «Катитесь отсюда! Такой оборот для вас получился!» А ты с ним около мостка как с родным братом!..

То ли потому, что у Бобина ослабели руки, то ли потому, что ему хотелось отдохнуть, Огрызков, оказавшись снизу и не чувствуя особых стеснений, не двигался и отчетливо слышал каждое слово Бобина.

Б о б и н. Или, может, того, о чем толкую, никогда не было?

Огрызков, как бы очнувшись, сбрасывает с себя Бобина, бьет его и приговаривает:

— Ну было, было!.. Так когда это было? Сколько же дум передумано за эти годы! И теперь вот «они»…

Рука Огрызкова, занесенная для очередного удара, застывает в воздухе: ее останавливает уже знакомый зудящий звук. Но слышится он теперь яснее, резче. Скосив взгляд, Огрызков увидел самолет. Он летел значительно ниже и в полете держался дороги.

Самолет стремительно приближался к ним. Огрызков закричал:

— Союзник летит тебе на выручку! Он может из пулемета!.. Сволочь! Пусти!

Бобин и сам уже прислушивался не к зудящему гулу, а к оглушительному треску самолета. Он испуганно разжал онемевшие руки, освободив Огрызкова.

Тит Ефимович пробежал пять-шесть шагов, чтобы быть хоть немного дальше от дороги, и упал в низкорослую полынь. Отсюда он видел, как Бобин, согнувшись и озираясь, пробежал мимо… как самолет, резко снизившись до высоты птичьего полета, продолжал лететь вдоль дороги. Теперь он уже грохотал — так был близко!.. Последнее, что видел и слышал Огрызков, — с самолета и в самом деле к земле потянулась злая стучащая строка, потом другая. По кустам берестка, за которыми мгновение назад скрылась широкая согнутая спина Бобина, пробежала дрожь один и другой раз.

Тит Ефимович теперь уже ничего не видел: он зажмурился и уткнулся в полынь как можно глубже. Он ни о чем не думал. Его тело само собой сжалось в предчувствии, что с самолета каждую секунду могут дать новую пулеметную очередь… Но грохот самолета стал удаляться и удаляться.

Вместе с первым вздохом облегчения Огрызкова обожгла мысль: «А что же с Бобиным? Пули-то прошлись по тем кустам, в какие он нырнул».

За кустами — скат в неглубокий овражек. На травянистом дне его сидел Бобин и корчился, сжимая правое плечо. Подбежавшему Огрызкову он сердито промычал:

— Перевяжи. У тебя же есть бинт…

Огрызков на лесных порубках помогал фельдшеру в работе: перевязка для него была хорошо знакомым делом. Он сделал ее аккуратно и быстро. Перевязывая, Тит Ефимович убедился, что пуля задела лишь мякоть предплечья, рана была, можно сказать, несерьезной. Ему стало даже немного весело, и он сказал:

— Союзник твой неразборчивый. Надо было меня, а он скоблянул тебя.

— При такой скорости и с вышины ему трудно было понять, кто из нас чего стоит. Вот встречусь с ними на земле, на короткой дистанции, и тогда договоримся, в кого им положено стрелять.

Огрызков послушал и уныло проговорил: