Михаил Никулин - Повести наших дней

— Точно — он.

— Я не хочу, чтобы он меня видел. — И Поздняков вскочил в седло. — Хватит мне и того, что Забродин знает о нашей с тобой беседе. А тут еще Бобина черт подсылает…

— Оказывается, ты — пуганая ворона. В былое время знал тебя не таким, — вынес приговор своему земляку Огрызков.

Это были их последние, прощальные слова…

С затравевшего бугорка, не оглядываясь, поправляя заплечную сумку, сбивая пыль с кирзовых сапог, Огрызков зашагал к мостку, перешел речку и неторопливо продолжал свой путь на запад. В глубине души он чувствовал осадок недовольства встречей с Сергеем Поздняковым. Лучше бы этой встречи не было. Он так соскучился по всему родному, что не находил обиды в словах: «В чужом краю будешь рад и собаке из родного края». Пусть кто-то при встрече ему, Титу Огрызкову, скажет такое, он этому отзывчиво улыбнется.

Своим недоверием, своей пугливостью Сергей Поздняков огорчил Огрызкова. И Тит Ефимович не пожалел, что не спросил его о Мавре, о любимой с детства Мавре: жива ли она?.. И можно ли надеяться, что придет время… и они будут вместе.

Посвистывание продолжалось. Оно долетело до Огрызкова с правой стороны. Так и должно было быть: его попутчик Семка Бобин должен возвращаться вон из того поселка, который западной стороной скрывался под желтовато-зеленым шатром кленов, а восточной — спустился к берегу речки. Издалека виднелись белые стены низких построек, но Семки Бобина Огрызков, сколько ни приглядывался, не мог увидеть и в конце концов отмахнулся от его посвистываний.

«На таком ровном месте я ж ему виден как на ладони. Не потеряется. Рассвистелся…» — подумал Огрызков.

Равнина, там и там испещренная мелкими перелесками и кое-где подсиненная водной гладью затерявшихся прудов, стелилась под ногами Огрызкова. И удивительно, что он не сразу заметил: она же очень похожа на придонские левобережные равнины, не как сестра на сестру, а все-таки похожа. Над равниной небо было почти безоблачным, если не считать застывших белых пятен, напоминавших крохотные парусники, заброшенные богатырской рукой в далекую вышину.

Полуденное солнце светило сильно. Под его лучами все краски равнины словно обнажились: чему надо было зеленеть — зеленело, чему голубеть — голубело, а чему желтеть — желтело… Огрызкову показалось, что глаза его стали видеть куда зорче, чем видели в ранней молодости. Необъятная синева неба над равниной, краски самой равнины, ее похожесть на придонские места — все слилось в одно, и почти нестерпимая радость обуяла его, уже немало пожившего человека.

Прародители Тита Огрызкова, далекие и близкие, были степняками. Ездили и ходили по степным дорогам. У них в песнях степного простора хоть отбавляй… «Степь — раздольице широкое…» И она, эта степь, рядом, с теми, кто косит, кто пашет, кто боронит…

…А если тревога?.. А если родимая земля в опасности?

Ну тогда косари и плугатари уже на заседланных боевых конях мчат по степным дорогам и в песне спрашивают у этих дорог: куда вы нас заведете?.. Может, туда, откуда уж не вернуться и не увидеть больше «разродимой сторонки»… А такое случалось, и не редко!

Слезы пробороздили забородатевшие щеки Огрызкова, когда он ступил на тот участок дороги, который внезапно стал широким и сильно взрыхленным и копытами лошадей, и копытами рогатого скота. Можно было подумать, что здесь у животных была схватка не на жизнь, а на смерть… Но тут же Огрызков понял, что это была вовсе не схватка, а животный испуг перед внезапно налетевшей смертельной грозой. А вон следы ее ударов — глубокие черные воронки.

«Значит, правду говорили, что «они» налетали на табуны скота и на людей, угонявших стада на восток?»

В десятке шагов от дороги Огрызков увидел голову лысой коровы, одну голову с прямыми небольшими рогами, с широко раскрытыми глазами, а в глазах этих, не успевших закрыться в гибельное мгновение, и в мертвых горел страх и виделось огромное желание рвануться вперед… Огрызков подошел ближе и в запыленных высоких кустах подорожника увидел телка с разорванным животом, с оторванными задними ногами. Огрызков заметил, что на лбу теленка почти в точности такая же лысина, как и у коровы: белый кружок и от него вниз, к ноздрям, тонкая полоска.

«А ведь это она его кинулась уберечь. Это ж ее дитё».

Огрызков как-то безотчетно обнажил голову… Он, может быть, простоял бы на этом месте подольше, но волна слабого ветра обдала его пресным запахом тления. Уходя отсюда, он вспомнил слова худенькой, еще проворной старушки, хозяйки той избы, где они с Семкой провели минувшую ночь: «В Продольной низине «ихние» самолеты немало погубили скота и людей. А главнее (она так выговаривала слово «главное»), «они», супостаты, распугали ту птицу, что очищает от мертвого. Чижолый запах долго будет там стоять. Мы тут остались стар да мал. Нам всего мертвого не накрыть могильной землицей».

Тит Огрызков и Семен Бобин встретились в крутой лощинке — там пересеклись их пути. Там и выяснилось, что Бобин шел сухим, травянистым руслом овражка и своим посвистыванием звал попутчика на скрытую дорогу. Огрызков же забывал о предосторожностях. Он так хотел увидеть родные места, что отказывался поверить, что кто-нибудь задержит его на дороге. Попутчики не раз из-за этого спорили, ругались.

Ругались они и сейчас.

Семка Бобин — маленького роста, с козлиной сивой бородой, выпяченной вперед. Бороду он не брил и не подстригал с одним умыслом: хотел выглядеть значительно старше своих лет. При ходьбе сутулился и хромал то на одну, то на другую ногу… А это уж он делал, чтобы разжалобить кого нужно. Глаза у Бобина обнаженные, большие. Чаще они выражают насмешливое пренебрежение. Сейчас в его глазах как раз такое выражение.

— Ты и в самом деле не слыхал, как я тебе свистел? — спрашивает он Огрызкова.

— Вроде слыхал, — отвечает Тит Ефимович.

— А чего же не шел?

— О своем думал.

— Это о чем же?

Огрызков рассказывает о том, что он видел на месте бомбежки, о том, что его расстроило, и не на шутку.

— Ты никак и слезу пустил?

— Слеза моя, когда захочу, тогда и пущу.

— Твое право, — усмехается Бобин. — Ладно, отойдем в сторонку от дороги. Маленько подзаправимся…

Огрызков, подавленный всем виденным, уныло шел за Бобиным.

Уселись на траву, и, следуя примеру попутчика, Огрызков снял заплечную сумку. Из меньшей сумки достал вареные картошки, а из совсем маленькой — соль. Стол ему заменила клеенка, формой и размером такая, как папка, в какой хранились дела осужденных. Выложил на клеенку и вдвое свернутую толстую пышку и нехотя стал жевать.

У Бобина стол был побогаче: из того поселка он принес два круга домашней колбасы и несколько головок луку. Он отрезал кусочек колбасы и, будто Огрызков уже отказывался от угощения, сказал: