Михаил Никулин - Повести наших дней

Я спросил:

— Забывают их?

— Старики еще вспоминают… А молодежь… нет.

С проселочной дороги донесся молодой голос:

— Надежда Владимировна! Мы нынче во второй смене! Спешим к тракторам! Татьянке скажите, чтоб книги, что взяла в библиотеке, везла бы к Желтому Логу!

Надежда Владимировна пошла на этот молодой крик, а я последовал за ней.

— Не к Красному Яру, а к Желтому Логу! Мы туда переехали! — кричал уже другой молодой голос. — Вы поняли?!

И только тогда, когда мы были у проселка, Надежда Владимировна ответила:

— Все поняла. Двое-то вы хоть с трудом, а разъяснили.

Шутка развеселила и ребят, и Надежду Владимировну.

— Теперь можем и дальше?..

И ребята готовы были оседлать свои велосипеды, но я остановил их:

— По скольку вам?

Заученно ответили:

— По восемнадцати.

— Кто из вас слышал о Димитрии Чикине, об Иване Буркине, о Катерине и Акиме Зубковых?

Я видел, что сильно их озадачил. И все же тот из них, у кого глаза были голубые, а чуб из-под кепки торчал особенно дерзко, подумав, сказал:

— Я слышал про Зубкова. Он умер, когда мне было два года. Я его не помню. Говорят старые, что с людьми был хороший.

Другой добавил:

— Говорят, на фермах у него был порядок.

Разговор исчерпан. Ребята уже помчались на своих новеньких велосипедах. А мы с Надеждой Владимировной любовались, как они спорили в горячем задоре, которому не было помех в пустой степи. Стремительно, обгоняя друг друга, они все сильнее пригибались, сливаясь со всем тем, что в их движении крутилось, искрилось, рвалось вперед. А позади едва приметные хвосты пыли горбились и оседали.

Я подумал: «Скорости этим ребятам не занимать. А не промелькнут ли они по жизни с такой же легкой скоростью? Сумеют ли сосредоточить внимание на поучительных сторонах жизни тех, кого уже не стало?»

Мы шли на аэродром. Я спросил Надежду Владимировну, когда она стала Буркиной…

— А я все ждала, что спросите. Пять лет Димитрий, как живой, стоял между нами. В Совете с Иваном Буркиным работали вместе. На всех дорогах вместе. То я его тень, то он моя. А сошлись — оба заревели. Он сказал тогда: «Надежда, слышишь — я не реву, как голодный волк». И я его спросила: «А я как реву?» Он сказал: «Очень красиво ты ревешь!» И поверьте, он тогда же про вас вспомнил: «Вот если бы Михаилу Захаровичу так повезло!»

После небольшого молчания она спросила:

— Повезло? — и улыбнулась. Ее губы, посеченные морщинами, как тонкой паутинкой, сохранили прежние красивые очертания.

— Не повезло, — сказал я без сожаления. — Не повезло в свое время, а теперь оно ни к чему.

На аэродроме она поблагодарила:

— Спасибо, что прилетели поклониться им. Вспомнили…

И тут я признался:

— Я написал повесть о них. Они не оставили ученых книг, не оставили таких картин, такой музыки, что будут жить века… Но они же, эти «малые огни», светили тут, в степных краях, и звали людей в большую дорогу. Тем, кто в тяжком раздумье останавливался около «малых огней», они отогревали душу и вселяли веру: если хочешь быть человеком, и дальше иди этой же дорогой. Поверьте, Надежда Владимировна, я вот все больше старею, а память о них не поддается времени. И все острее боль во мне — не хочу мириться, что уже завтра они будут забыты.

Мы как-то сразу почувствовали, что имеем право на долгий поцелуй.

Когда колеса самолета катились еще медленно, она бежала сбоку. На бегу сорвала косынку: голова ее была белая, будто плотно осыпана снегом.

До самого Ростова в моем сердце то и дело закипала горечь расставания. В самолете я был не один. Мучительных усилий стоило сидеть с сухими глазами.

Сергей Иванович Поздняков встревожен одним: как бы скорее уйти подальше от фронта, обезопасить от вражеских бомб и снарядов скот молочнотоварной фермы колхоза. С ним, с заведующим фермой, тревогу разделяют доярки, пастухи. Они только что переправились по изрядно расшатанному деревянному мостку через неширокую, но глубокую речку.

— Все обошлось благополучно! Двигайте дальше! Кто устал — взбирайтесь на повозки!.. А я умоюсь в речке и догоню вас — вслед обозу весело прокричал Поздняков.

Доярка, что моложе и резвее других, подбежала к нему и передала мыло и полотенце:

— Умывайтесь как следует. Как в Черной речке утки умываются, — и побежала догонять обоз.

Поздняков только тогда спустился к берегу, когда убедился, что в движении скота, повозок и людей установилась спокойная согласованность, непринужденный порядок, которого так недоставало на самом мостке через речку.

«Ну что ж, теперь можно и по-утиному поплескаться», — подумал Поздняков и тут же стал сбрасывать с себя серую кепку, легкую поддевку, рубаху.

Вода в реке текла с задумчивой медлительностью и была незамутненной. В этом месте — речка глубокая, и неудивительно, что вода тут была холоднее, чем положено ей быть в погожие дни сентября. Она обжигала своим холодом усталое, но здоровое тело Позднякова. После долгой дороги, тревог, бессонных ночей ожоги воды вливали в его тело ни с чем не сравнимую освежающую силу.

От удовольствия Поздняков невольно выкрикивал:

— Ах!.. Фух!.. Ну и здорово!.. Что может быть лучше?!

И опять:

— Ах!.. Фух!.. Вот он где — рай! А вовсе не на небе!

Поздняков уже растирал суровым полотенцем покрасневшую грудь, шею, руки, когда из прибрежных кустарников вышел Тит Ефимович Огрызков. Шел к нему и улыбался:

— А я, Сергей Иванович, все ждал в кустах, когда ты перестанешь хлюпаться в воде. Терпения едва хватило, чтобы не помешать тебе…

Поздняков уже не вытирался, а суетливо спешил одеться. Суета сделала его неловким: не попадал в рукав, рубаху надел воротом на спину…

— А ты, видать, встрече со мной не особенно обрадовался? — запросто спросил Огрызков.

Надо было что-то ответить, а Сергей Иванович все еще не собрался с мыслью, не знал, о чем ему говорить с Огрызковым.

— Сергей, я ж все равно дождусь твоего слова — не уйду… Буду молчать и ждать…

Полдень был жарким, пуговицы можно было и не застегивать, но Поздняков все их застегнул — и на рубахе и на поддевке — и тогда уже хмуро спросил хуторянина, которого не видел добрый десяток лет:

— Опять у нас с тобой, Тит Ефимович, дороги легли в разные стороны?.. Я с товарищами двигаюсь на восток, а ты куда — на запад?

— На запад, — все так же незлобиво улыбаясь, кивнул Огрызков поседевшей на висках головой.

— И радуешься встрече с «ними»… с «ними»… Понял?

— Ты про фашистов?

— Про них.

— Ну вот ты и дурак. Не обижайся. Я радуюсь, что тебя встретил.

— Мы не так расставались, чтобы ты и в самом деле обрадовался встрече.

Огрызков перестал улыбаться, задумался: