Михаил Никулин - Повести наших дней

Я заметил, что, пока рассказывал Аким Иванович, Катя все время стояла вполоборота к окну. С моего места на табурете мне виден двор Меловановых. Можно ручаться, что мы с ней одновременно увидели, как в этот двор въехали те же самые сани, на каких пять дней назад по метельной непогоде уезжал из Затишного хутора Василий Калинович Мелованов, увозя с собой свою законную жену — Авдотью Петровну.

Я помню, с какой настойчивостью и волнением Катя хотела помешать Меловановым выехать из хутора, а теперь вижу, что она равнодушна к их возвращению и ни слова не сказала о них ни Акиму Ивановичу, ни Буркину.

Аким Иванович спросил:

— Ну как вы думаете обо всем этом?

Катя поспешила с ответом:

— Акимушка, за нас подумал Димитрий!

Буркин сказал:

— Димитрий больше нас был сведущ в таких делах. Надо все сделать по его завету.

Помолчали, как молчат, когда чтут память.

Катя беспокойным голосом сказала:

— Нам надо поторопиться к Костровым. Надежда с кладбища к ним ушла. Нам же с нею надо быть.

Они сразу стали собираться к Костровым. Я извинился, что должен остаться, чтобы привести в порядок мысли и кое-что записать.

Прощался со мной один Буркин:

— Ты, Михаил Захарович, сколько тут пробыл с нами?

— Почти две недели.

— Привыкли мы к тебе — будто век прожили вместе.

— Мне тоже так кажется.

Уже обнимаясь, мы выразили надежду на встречу в будущем.

Катя подала мне ключи от меловановского флигеля и от дровяного сарая, где на временном постое была стельная корова Горболыска.

— Михаил Захарович, пожалуйста, передайте…

— Кому? — удивился Аким Иванович.

— Так они ж приехали, — указала Катя на окно. — Вон он сам идет за ними. А у меня сейчас душа не лежит разговоры с ним разговаривать.

— А и в самом деле. Пошли через огород, через родниковую лощину, — предложил Аким Иванович.

— Пошли, — согласился Буркин и с порога заметил: — Михаил Захарович отдаст ему ключи и найдет, что сказать.

Они ушли, не встретившись с Меловановым. На вопрос Мелованова, где же хозяева, я, вручая ему ключи, ответил:

— Мы только похоронили Димитрия Чикина, председателя хуторского Совета. Его застрелили враги колхоза.

Мелованов поднял на меня свой мутный и нелюдимо-холодный взгляд.

— Вас, кажется… Василий Калинович? Пожалуйста, возьмите ключи: этот — от вашего дома, а этот — от нашего дровяного сарая. — Я так и сказал: «от нашего». — Там, в сарае, Горболыска.

Он молча взял ключи и вышел. В окно мне было видно — он медленно тащил за собой корову. Спина его упрямо сутулилась, а шапка клонила голову книзу. Можно было ручаться: мартовский солнечный полдень не поправил его мрачного настроения.

…Морозец за ночь сковал дорогу. Районные кооператоры заехали за мной ранним-ранним утром. Когда я спускался с высоких ступенек зубковского флигеля к грузовой автомашине, на востоке, за грядой темного леса, за невидимым мне левобережьем Дона, спокойным розовым пламенем догорала заря. Катя следовала за мной. Она ругала кооператоров, что увозят голодного человека, что этот человек даже кислое молоко так и оставил в стакане. Аким Иванович с высоты крыльца пожелал мне счастливого пути, просил обязательно заглянуть в Затишный…

Еще одна подробность, которая живой связью связала меня с жизнью в хуторе Затишном. По дороге в Миллерово наш грузовик остановил попутчик. Он был одет своеобразно: просторные ботинки, коричневые краги и такого же цвета брюки, пошитые из домотканой грубой шерсти, широкие. Овчинная низкая шапочка, не лохматая, а коротко и ровно подстриженная. Легкий полушубок, виден ярко-красный, в горошек, галстук. Он чисто выбрит. В серых молодых глазах его легко уловить смену настроения. Заметно, что у него есть повод к огорчению. Стараясь подавить его, он изредка улыбается. Он рассказывает, что шел домой и радовался каждой пролетавшей вороне — так соскучился по родным местам. Был уже в пяти километрах от Затишного. Злючая метель загнала его в хату, что на Выселках. Эта же метель загнала туда и его отца с матерью. Отец его встретил словами:

— За каким чертом ты сюда?

А он отцу:

— А ты за каким… уезжаешь?

— Я знаю за каким!

— Я тоже знаю… Только я уж теперь в Затишный не пойду, а пойду в обратном направлении, в Миллерово. Мне обещали работу на заводе.

Мать в слезы:

— Костя, милый, отец одумается! Одумается!

— Одумается, вернется — тогда и я вернусь. А жить в его доме мне, мама, стыдно. — И ушел.

Старший из кооператоров уже пригласил Константина под брезент, в кузов, но я остановил нашего попутчика:

— Ваш отец одумался! Вы — Константин Мелованов?.. Отец ваш — Василий Калинович? Он вернулся. Вот этой рукой вчера я передал ему ключ от дома. Зубковы поручили, и я отдал ему. Вчера отдал… Отец ваш угрюмый и сильно ссутулился. Видать, ночь у него была неспокойная.

— Такому не сразу поверишь. Но тут нельзя не верить… Значит, мы с вами теперь не попутчики?

Лицо его вдруг порозовело от застенчивой радости. Он поправил заплечную сумку, махнул на прощание и пошел в Затишный, а мы молча провожали его.

Шофер сказал:

— Бывает же такое… — И нажал на газ.

Не знаю, о чем другие думали, а я в душе завидовал Константину Мелованову: он скоро будет встречаться с людьми, которые за каких-то двенадцать дней стали так близки мне! Я буду скучать по ним. Я тогда не мог допустить мысли, что больше уже с ними не встречусь.

Десятилетия прошли. Многое-многое отзвенело, скрылось в далеких туманах прошлого. Было оно? Не было?.. Хочешь — верь, а не хочешь — не верь! Но мысли об этих людях всегда со мной, память о них неизгладима. А ведь прожил-то я с ними общими заботами, радостями и печалями всего лишь д в е н а д ц а т ь д н е й.

Три года назад, превозмогая груз лет и нездоровье, я все же побывал в тех местах. Прискорбно было убедиться, что и там они многими уже позабыты. И если бы не было среди живых Надежды Буркиной, в ту далекую пору — Чикиной, то, может, в углу кладбища на их могилах в этот майский день я не увидел бы цветущей ромашки. Надежда Владимировна меня привела сюда. Я потянулся положить цветы, но она с хозяйственной мягкостью остановила:

— Минутку подержите. Я освежу могилы.

В нескольких шагах рос тополь. На нижней ветке висели грабли с железными зубьями. Она сняла их и легкими движениями стала ворошить суглинок. Он как-то сразу потемнел и посвежел, а ромашки помолодели и весело отозвались на легкое дуновение ветра. Когда она вешала грабли на прежнее место, на той же ветке я заметил поливалку — зеленое ведерко с широким носком в дырочках. Она с ней ходит к речке. По всем четырем могилам она разложила и мои цветы.