Михаил Никулин - Повести наших дней

И он засмеялся над своей неудачливостью.

— Иван Селиверстович, ну поделись, пожалуйста, веселым, а то у меня уныние на сердце!

— С великим удовольствием, дорогой Михаил Захарович! — И Буркин рассказывает мне, о чем он думал и почему ему вдруг стало смешно. — А у тебя все сложилось, видать, по-другому?

— А почему думаешь, что по-другому? — спросил я.

— Ты же не рыжий, не долговязый, и бровки у тебя в порядке… Глаза, правда, не синие, а карие, но в них видно умное отношение к жизни. Ну за что они могли тебя браковать?

— Браковали больше за мою неприспособленность к жизни, а вернее — к ее трудностям. Вроде я петухом драчливым наскакиваю на эти трудности и только шишки набиваю.

Буркин некоторое время раздумывал и вдруг категорически заявил:

— Ни черта они, да бабы, не поняли, что в тебе есть дорогого. И что я тебе еще скажу про тех баб, что забраковали нас с тобой. Они потом хватятся. Сразу вырастет спрос на нас с тобой!..

Я спросил Буркина, куда он.

— Кузницу срочно ремонтируют. Весна требует… Пойду туда, потом на фермы, к Акиму…

И мы разошлись.

…До самого вечера я обдумывал и вносил в свою тетрадь то, что прежде всего относилось к заданию редакции. Помню, в кабинете у редактора скоро договорились, что от моего очерка, по выражению ответственного секретаря, должно запахнуть весной. А день и в самом деле был таким, что признаков весны в нем хоть отбавляй. Уже к девяти часам в окна зубковского флигеля, обращенные на восток и на юг, смело заглянуло солнце. Оно было ласковым и ярким. И мне за большим столом то и дело приходилось искать новое место, где бы меньше слепило глаза. А к одиннадцати часам через открытую форточку все настойчивее стали долетать до меня звонкие удары капель. Они зарождались на крыше, где быстро подтаивал выпавший ночью снег, и падали на жестяную облицовку фундамента.

В моем сознании эти признаки весны легко складывались с тем, что еще ранним утром я услышал от Буркина, когда он рассказывал, как жестоко обделен был личным счастьем. Смеялся по-весеннему, а значит, не считал, что все позади, что все потеряно.

За полдень зашла домой Катя, и первыми словами ее были:

— Ну и день задался нынче! У меня, Михаил Захарович, и бок будто перестал ныть. Давайте перекусим.

За едой она была словоохотливой:

— Кузня уже в порядке. И Аким привез из Тернового кузнеца. Он, этот кузнец, из наших, из затишанских. Начали организацию колхоза, и он заявил, что ему позорно жить в одной куче с другими, и с женой, с сыном переселился в Терновой. Там, вблизи церкви, живут учителя, остатки купецких семей. Так он там на квартире обосновался. Хотел пристать к терновским кузнецам, но чего-то не получилось у него… Звать его Дёмка, а заглазно его все называют Дёмка Шикарь. Он в кузню приходил в новеньких шароварах с лампасиками. В новенькой фуражечке… Ни пылинки на нем, ни соринки. И что еще интересно: когда становится к горну, красные усы повязывает платочком. Боится закоптить их… А сейчас Дёмка Шикарь около кузни цапается с Акимом, требует, чтобы в кузню поставили шкаф для его наряда. Буркин слушал-слушал их спор — и к Акиму: «Ну какого черта ты упрямишься? Ну дай ему шкаф!» Аким спрашивает: «А где я ему возьму этот шкаф? За всеми за ними, что пользуются нашим трудным положением, надо ухаживать, капризы их исполнять…» Шкаф нашли в столярной, что при школе… Кузнец он, Дёмка Шикарь, что надо: все делает и скоро и чисто… — И вдруг Катя засмеялась, ладонью прикрывая глаза: — А бабник он — ну темный, как самая темная ночь! И как только увидит подходящую — повязку со своих красных усов сорвет, выйдет из кузни… кашлянет и скажет: «Могу подковать по всем правилам, было бы ваше желание!»

Собираясь уходить, Катя вздохнула и повинилась:

— Лишнего я наговорила про Дёмку Шикаря. Так уж и нужно было обо всем этом языком намолоть?.. А кузнец он и в самом деле даже очень стоящий.

Ушла Катя, и я опять углубился в свою работу. Только перед вечером прилег отдохнуть, но заснул, и крепко заснул. И в глубоком сне меня стала тревожить смена пугающих выкриков и не менее страшной тишины. Я просыпался с мучительным усилием. Казалось, что темнота моего сна ничем не отличалась от топкого болота, из которого так трудно выбраться.

Я открыл глаза. Заметил, что к окну уже подступили густые сумерки. Сквозь них пробивался свет вечерней звезды. Она была на том месте, на каком ей положено быть в этот час. Внезапно тишину обрывают короткий стук в дверь, резкий щелчок замка и неистовый голос Кати:

— Боже мой! Боже мой!

Я выскочил в переднюю. Катя, свалившись на кровать, силилась утопить голову в подушке.

— Боже мой!.. Михаил Захарович, я бога никогда не видала! А когда его просила, он всегда отмалчивался! Почему же я опять к нему?! Ведь не услышит же! Не поймет он! И не поможет!.. А кто поможет?!

— Катя, я не знаю, о чем ты?

Я беспомощно стоял около кровати и ждал ее вразумляющего слова. Скоро она затихла, потом встала, насухо вытерла глаза:

— Митю Чикина, председателя нашего Совета, смертельно ранили. Он в районной больнице. Слухи доходят, жить ему осталось считанные часы. Приходил грузовик райисполкомовский. Увез Надежду, увез Буркина и Акима…

Утром следующего дня из района дали знать, что среди ночи в больнице скончался Димитрий Чикин. Буркин, Аким Иванович и Надежда к полудню привезут его домой.

Со слов Грешнова узнали мы, как все произошло.

Чикин и Грешнов скоро управились с делами в задонских хуторах и уже в два часа, возвращаясь домой, подъехали к развилку. Перед ними теперь лежали две дороги. Одна, левая, была прямым, коротким путем в Затишный, но шла она через лес; другая же, что крутым изгибом опоясывала лес с правой стороны, была длиннее в два раза. Чикин знал, что ехать через лес небезопасно. Они остановились на развилке, подумали, и Чикин сказал:

— Михаил Васильевич, ну чего мы испугались? Какой день выпал — сердце радуется! А пшеницу какую везем? Я про ту, что в двух мешках. Мы ее посеем колхозной весной!.. По дороге лесом мы не больше как через час будем дома. Едем через лес!

И они проехали половину того пути, что пролегал лесом. Они соблюдали известную осторожность: шли рядом, когда с какой-либо стороны к дороге подступали непролазные кустарники, заполнявшие собой просветы между стволами дуба, клена и ольхи, переходили на другую сторону. Они делали это по простым соображениям: если кто-то и выстрелит в них, то за волами и за поклажей на больших санях все-таки безопаснее.

Помнит Грешнов, что Димитрий вздрогнул всем телом, оттолкнул его и кинулся на того, кто успел ножом располосовать мешок с пшеницей и уже замахнулся на другой. Чикин схватился с ним, и они клубком покатились по склону прямо в кусты. Катились и один другого обзывали самыми черными словами. Грешнов слышал, как Димитрий кричал: