Михаил Никулин - Повести наших дней

— Ты и есть подколодная змея! Гадина, на что ты замахнулся? За это тебя мало задушить! И я тебя задушу!

А злодей ему:

— Врешь! Я тебя раньше прикончу! Радетель колхозного урожая!

Грешнов сплоховал. Ему бы к Димитрию на помощь, но быки, напуганные криком, бежали в сторону от дороги, по узенькой прогалине между стволами ольхи, и Грешнов гнался за ними, боясь, что они обломают упряжь и сани.

Он уже завернул и повел к дороге быков и бурую лошадку, привязанную к воловьим саням, когда раздался выстрел. Грешнов по праву считался человеком армейским: он и действительную в полку отслужил, и перенес фронтовые невзгоды первой мировой войны. Он, не затрудняясь, мог отличить выстрел из револьвера от выстрела из винтовки… Да, выстрел был из револьвера.

Грешнов доподлинно знал, что у Димитрия не было оружия. Значит, выстрелил тот, другой! Предчувствие страшной беды охватило Грешнова изморозной дрожью, и он скатился в кустарник. Димитрий лежал на спине с закрытыми глазами. Лицо его за эти три-четыре минуты так побледнело, будто его измучила долгая болезнь.

— Димитрий, ты живой? — опускаясь на колени, спросил Грешнов.

Чикин устало открыл глаза:

— Дядя Миша (Чикин так называл Грешнова еще тогда, когда был мальчиком), мне доктора… А того я бы осилил… но он же из револьвера… Дядя Миша, а ты покричи, чтобы доктора… — и впал в забытье.

С дороги окликнули:

— Кто тут стрелял? Чьи это быки и лошадь?

Грешнов, выскочив из кустов, только всего и выкрикнул:

— Беда! Спасите раненого! — и хрипло заплакал.

С широких парных саней соскочили двое в милицейской форме. Они умело подняли раненого и перенесли его в свои сани. Третий, не слезавший с заседланной лошади, присмотревшись к раненому, подавляя вздох, сказал:

— Да это ж Димитрий Чикин, председатель Затишанского Совета! Ай-яй-яй! — И он сокрушенно покачал головой. — Знали, гады, в кого стреляли!.. Да он хоть дышит?

— Дышит, а на слова не откликается.

— Гоните лошадей! Гоните прямо в райбольницу! Может, еще успеете… А я провожу этого, что с мешками, и пошарю по лесу — бандит далеко не утек.

Грешнов видел, как сани, стремительно скользя, увозили Димитрия все дальше. Он видел, что те два милиционера не сидели в санях, а стояли на полозьях и все замахивались на лошадей. Милиционер, оставшийся проводить его, приподнявшись на стременах, следил за санями, которые начинали скрываться за придорожной грядой леса.

— Товарищ, как вас — не знаю, они же должны успеть? — вытирая глаза, охрипшим голосом спросил Грешнов.

Милиционер снял с плеча винтовку. В его жилистых руках сухо щелкнул затвор, и тут же винтовка опять повисла на крутом плече.

— Я только и знаю, что нам с тобой тоже надо спешить. Поехали.

Всю дорогу он торопил Грешнова:

— А ты, браток, подгоняй, подгоняй.

А когда Грешнов в нескольких словах рассказал, как с Димитрием такое сталось, он спросил:

— Ты, браток, из активистов?

— Само собой разумеется, что из активистов, — ответил Грешнов.

— Должно быть, недавно в активистах?

— Почему думаешь, что недавно?

— Седины в голове у тебя маловато. Вот погляди. Мне всего тридцать… — Он снял буденовку. Копна волос его была серебряно-серой и пугала несоответствием молодому лицу. — В нас стреляют… Мы седеем. Но мы же делаем расчистку для пребудущих?

— Для пребудущих, — согласился Грешнов.

Они познакомились, уже когда пришла минута попрощаться.

— Ну, товарищ Грешнов, хутор твой — вот он, на виду. Доберешься невредимым. А Гурьеву разреши теперь в обратную дорогу.

— Товарищ Гурьев, вечер наступает, а вы…

— Дело велит. — Милиционер пошевелил поводьями, поскакал рысцой к лесу.

С терновской почты мне принесли вторую телеграмму: редакция ждет меня и моих материалов. Я уже отослал ответ:

«Завтра попутным грузовиком выеду Миллерово. Железнодорожный билет Ростова заказан. Гаврилов».

…Наступило новое утро. Из погожих и солнечных — оно третье по счету. И хотя капли, падающие с крыши на жестяную облицовку фундамента, были по-прежнему звонкими, а воздух, бесшумно вливавшийся через форточку, заставлял думать о наступающей весне, на сердце у меня лежал камень… Я сел за стол записать о Чикине последнее. Оно печально для всех, кто носит в груди человеческое сердце, кто справедлив и в делах своих и в помыслах, кто умеет разделить с другим и радость и горе. А Чикин сам был таким и поэтому все, кто его знали, в скорбном унынии думают о его гибели.

Димитрия Николаевича Чикина похоронили вчера. На хуторском кладбище его могила самая свежая, желтый суглинок скрыл его под собой, но он не в силах скрыть того, что осталось в памяти людей о живом о нем.

…Он умирал в большой палате. Его кровать отодвинули в сторону и отгородили двумя ширмами. Сюда дежурный врач заходил по вызову медсестры. Буркин всю ночь просидел за этими ширмами, то в сторонке, чтобы не мешать сестрам, то, по их совету, подсаживался ближе к кровати. Из житейского опыта ему было известно, что умирающие иногда, очнувшись на какие-то минуты, держат разумную связь с жизнью. И членораздельно могут сказать что-то такое, что считают самым главным. А Буркину так хотелось услышать эти слова, как будто только они могли подвести итог их скупой на слова, но горячей и глубокой дружбы. Халат, пошитый на полного и широкоплечего, висел на нем мешком; огнисто-рыжие волосы вздыбились, подчеркивая впалость щек и худобу лица. Он сидел в окаменелой неподвижности.

В очередной раз вошла старшая сестра — худенькая и уже старенькая. В походке, в каждом движении она была неслышно легкой. Она долго щупала пульс, а смотрела на Буркина. Уходя, посоветовала ему:

— Пошел бы, соколик, на воздух. Тебе надо…

— Я жду, — убежденно сказал Буркин. И объяснил, чего он ждет. — Вы ж не впервые… — Голос его споткнулся на этом месте. — Бывает такое — очнется, чтобы сказать последнее.

— Бывает, бывает. Жди.

Там, за ширмами, было большое окно. Оно выходило в больничный сад. Сквозь оголенные ветки деревьев проступал снежный покров. В нем протоптаны дорожки, связывающие корпуса больницы. По одной из них медленно ходили Надежда и Аким. Надежда слепо клонила голову, шагала медленно, опираясь на плечо Зубкова. Когда они попадали в поле зрения Буркина, он всякий раз в своем сознании отмечал: «Они тоже ждут, когда я выйду отсюда и передам им его последние слова». И Надежда и Аким были здесь вместе с Буркиным. Но Надежду вдруг охватил ужас: ее Митя неподвижен, не видел ее, не говорил ей ни слова, и, самое страшное, глядя на его лицо, она все яснее видела, что он все дальше уходит от нее и от всего, что вокруг. И она в ужасе вскрикнула. Сразу за ширмы вошла сестра и тихо, но строго сказала, что больные в палате не должны такое слышать. И Аким увел Надежду на воздух, в сад. С тех пор Буркин за ширмой один. Он тут, а они там ждут того же — последних слов Чикина.