Михаил Никулин - Повести наших дней

— Я к ней тоже…

— Ну-ну, — одобрительно заметила Татьяна Федоровна и ушла к печке.

И теперь Катя ответила на мои вопросы:

— Михаил Захарович, кто вы, как вас по имени-отчеству — все это Чикину сказала я. Я же просила его, чтобы вас в дорогу за сеном не брали, ни за что не брали.

— Так зачем же ты прислала мне валенки и рукавицы?

— В том пустом коровнике не так уж жарко. Прислала, чтоб вам было потеплей. И товарищ Буркин, и Чикин, и Акимушка, да и другие наши считают, что вас надо поберечь… По этой же причине и Митя Чикин не взял вас с собой… Кстати, а где же валенки, рукавицы? — спросила Катя.

Я всполошился: забыл в коровнике! И хотел уже бежать за ними. Катя остановила меня:

— Михаил Захарович, я нашла вашу пропажу.

Валенки и рукавицы оказались у меня на плече — висели, связанные шнурком от рукавиц. Я с ними и спать улегся. Катя, развязывая узел, заметила с улыбкой:

— Тетушка Таня, а завязал он туго. Как бы зубами не пришлось развязывать.

Татьяна Федоровна от печки весело спросила:

— А когда же и где он собирался переобуваться?

— Надо думать, что в дороге. Иначе где же?..

Посмеялись — и притихли все.

Я лежал, думал: «Ну ведь приходилось же мне в непогоду бывать в трудных дорогах!» Правда, однажды в изморозную январскую стужу я чуть не отправился к праотцам в гости. Было это где-то на дорогах Сальской степи. Тогда мы ехали с шофером в грузовой побитой машине. Кабина жесткая, тряская, скрипучая. А когда дорога все-таки кончилась, и мы с шофером сидели за столом в тепле его домика, он с усмешкой сочувствия сказал: «Это про вас, Михаил Захарович, сочинили: он не замерз, потому что умеет дрожать… Выпейте еще одну. Говорю вам серьезно — выпейте!»

Вспомнил я и такой случай. В Ремонтненском районе, в медпункте, растирали мне одеревеневшие от мороза руки медсестра и фельдшер. И вот тогда медсестра сказала обо мне фельдшеру: «Он какой-то инкубаторный… При галстучке, в ботиночках. А мороз-то в степи огнем обжигает!.. Вы не обижайтесь на меня…» И как можно было на нее обижаться, если руки ее были ласковыми, глаза лучистыми и умными… Да и то надо сказать, что мне тогда было только тридцать два…

Мысль моя стала ускользать от меня, и мне не было помехи слушать разговор Татьяны Федоровны с Катей.

— Ты, Катя, все-таки иной раз возьми да и зайди вечерком в терновскую читальню. Вечерами собираются там ребята. Газету читают. Плануют, как помогать укрепляться советскому порядку. Мой Толя из Затишного к ним туда ходит… А возвернется — и расскажет мне, что у них там… Вспоминают о тебе. Ты же заходила к ним?

— Только два разочка, — отвечает Катя.

Они разговаривают тихо, спокойно — они уверены, что я сплю.

— Так ты ж когда заходила? Сто лет назад!

— Давненько.

— А они помнят. Говорят, что тогда Катерина Семеновна на балалайке и голосом помогала нам. И здорово у нас получалась песня «По долинам и по взгорьям».

Где-то в дальнем углу оградки замычал теленок — так, будто жаловался на свои телячьи трудности. Татьяна Федоровна пошла к нему, а когда вернулась, Катя спросила ее:

— Что там?

— Да ведь телята — они же чистые дети. Приснилось что-нибудь ему. Поправила запрокинутую голову, погладила. Вздохнул и успокоился.

Татьяна Федоровна замолчала, шурует в печке. На дворе ветер, видимо, по-прежнему злобно властвует надо всем. На какие-то мгновения он преграждает путь дыму, и тотчас печка с сердитым шипением выстреливает искры и клочья дыма.

— Толе сколько теперь? — спрашивает Катя.

— В июле пятнадцать стукнуло.

— Он уже взрослый.

После короткого молчания:

— Боюсь я за него.

— А почему? — удивилась Катя.

— Злому и опасному не спешит уступить дорогу.

— Так это ж хорошо.

— Да ведь это, Катя, я сама понимаю. И не советую ему ослобонять дорогу… хоть и горит в моей душе. Один же он со мной. Только он память о том, чему никогда не возвернуться. Помню, мы кинулись друг к дружке, и была вера — никому нас не разнять. А через неделю нас разняли, и моего Павлушу угнали на фронт. Сложил он голову где-то на топких озерах… Первые пять годов женихи обзывались… Совет давали — не губи себя, не гони в могилу. Научилась молчать, провожала до ворот — кланялась. Крепко поняла: одному отдала душу… У тебя-то, Катя, как с Акимом? — вдруг спросила она.

Катя ответила:

— У нас с Акимушкой в жизни всегда была одна дорога — батрацкая. Батраковали рядом. Он в горе — я тоже… У него какая-то маленькая радость — он ко мне с ней… Сейчас чуть по-другому. — Она глубоко вздохнула и добавила: — Теперь заботы у нас другие. По секрету скажу тебе, тетушка: последнее время жизнь наша с Акимушкой разладилась. Да ведь это временно.

И тут же она обратилась ко мне:

— Михаил Захарович, слухи дошли, что вы на днях от нас уезжаете?

— Срок командировки кончается, — ответил я.

— Не в моей власти удержать вас в Затишном хоть бы на недельку. Ну да вы дозволите мне прописать вам про нашу жизнь?

— Очень буду ждать твоего письма.

Я долго проспал в телятнике, так долго, что товарищи дважды успели съездить за сеном. Разбудил меня Буркин. Заиндевевший с ног до головы, он усердно оттирал уши, пританцовывал, отогревал ноги, и громко будил меня:

— Михаил Захарович, дорогуша, вставай… Я тебе скажу по секрету, какую истину открыл я этой ночью.

Я уже сидел на постели.

— Какую? — спрашиваю.

— С утра я, как только мог, уговаривал этого мастера выращивать розы, ну да Мелованова, не уезжать из колхоза… А этой ночью постиг, что сено пахнет не хуже роз! — Он взял меня под руку. — Пойдем ко мне на квартиру, позавтракаем.

— А может, сначала сходим в коровник, к товарищам? — спросил я.

— Там их нету. Там быки едят сено. А товарищи разошлись по домам — поесть и малость отдохнуть. Мне дали отпуск для других дел.

— А Катя и Татьяна Федоровна — где они? Надо же за ночлег поблагодарить!

— За мягкую перину? — засмеялся Буркин. — Татьяна Федоровна ушла в доильную.

— А Катя?

Буркин замялся и ощутимо потянул меня к выходу.

…На дворе раннее-раннее утро. В вышине в большом беспокойстве клубились сплошные облака: там ветер, видать, еще ничуть не смирился. Кое-где ему под силу было прорвать облачную толщу. В этих местах можно было видеть клочок темно-синего неба и на нем редкие, испуганно мерцавшие звезды.

А внизу ветер лишь временами, через длинные промежутки затишья, обдавал нас с Буркиным изморозной волной. Фермские постройки стояли на ровной низине, в двухстах метрах от окраинных хуторских построек. На этой низинной полянке ветер минувшей ночью отшлифовал снег до ледяного блеска. Мы с Буркиным скользили по нему, поддерживая друг друга.

Буркин доверительно рассказывал мне, что когда товарищи вышли из коровника и готовы были расходиться по домам, пробежала по этой скользкой дороге Катерина Семеновна прямо в хутор. Все слышали, как она крикнула Акиму, чтобы с Михаилом Захаровичем шел домой, что все у нее готово, чтобы досыта накормить их, — она только на минутку забежит к Насонову.