Михаил Никулин - Повести наших дней

— Михаил Захарович, надо было видеть, как Аким переменился в лице: будто с нами был один Аким, а теперь он совсем другой стал… И тут он спросил Кострова негромким голосом: «Андрей, у Елены Михайловны будет чем накормить и меня?» — «Аким, ну о чем ты? Конечно, найдется!» — «Вот и хорошо», — глуховато заметил Аким и ушел с Андреем.

Разговор наш расклеился, и единственно потому, что оба мы хотели семье Зубковых хорошей жизни, а ее сейчас не было, и мы не знали, как помочь их беде.

Буркину надо сворачивать вправо. Он было потянул и меня за собой.

— Нет, Иван Селиверстович! Я пойду к Зубковым. Уверен, что Катя через сады, через родниковую лощину уже добежала до дома. Не хочется мне, чтобы она одна оставалась сейчас.

— А ведь это верно ты говоришь. Иди, иди к ней.

…Она еще на пороге спросила меня, где же и с кем задержался Акимушка? Ей я не мог сказать неправду. И я в точности рассказал ей все, что несколько минут назад узнал от Буркина.

Катя выслушала меня и сказала:

— Давайте есть, Михаил Захарович, давайте есть. У нас с вами на столе и картошка, и капуста с огурцами. У нас каша из тыквы и пшена и на закуску кислое молоко.

Мы сели за стол. Она настойчиво угощала меня, а сама не ела.

— Так у нас не пойдет, — сказал я и отложил ложку.

— Не наказывайте меня. В рот ничего не полезет…

— А ты меня тоже не наказывай.

— Да чем же я вас наказываю?

— А тем, что ты впадаешь в горестное настроение, а мне нечем утешить.

— Ну, я съем немного каши — ее легче глотать.

Минуту-другую ели вместе, а затем как-то само собой получилось, — отложили ложки.

Заговорила Катя:

— А ведь Анна Николаевна, жена Анисима Лаврентьевича, увязала в узел, что ей дороже, и ушла.

— Когда ж она ушла?

— Да сейчас только. Мне на прощанье сказала: «Чего я тут буду ждать? Когда в меня пустят пулю?.. Ухаживать за ранеными не умею. Меня тошнит от лекарств… Да и отвечать за их кулацкое прошлое не хочу».

— А Насонов, что он?

— Он лежал с закрытыми глазами. Ответил: «И в самом деле тебе тут делать нечего. Не задерживайся — иди». И не открыл глаз.

— Ты об этом должна сказать Акиму, Буркину и другим товарищам.

— Сами узнают.

— Почему ты не хочешь сказать?

— По тому самому, почему я ни разу не передала просьбы Анисима. А он много раз просил, чтобы Аким зашел к нему.

— Я начинаю понимать. Ты хочешь быть независимой в своем отношении к Насонову?

— Хочу и буду.

— Ты часто ходишь к нему. Он выздоравливает. Когда-нибудь вспоминал о прошлом?

— Позавчера сказал: «Как хорошо, что так у нас тогда получилось. Если бы все было по-другому, в душе могло не сохраниться то самое, что и сейчас дорого».

Катя помолчала и сказала:

— Аким стыдится товарищей, не хочет, чтобы я доглядывала за Анисимом Лаврентьевичем… На ваших глазах, Михаил Захарович, Аким стал таким.

Она подчеркнуто называла его Акимом, а не Акимушкой.

— Но ведь и Акима Ивановича в чем-то можно понять?

Она всерьез рассердилась:

— Ну и понимайте!

— Катя, я плохой судья!

— Что дурного сделал Насонов? Он тянется к людям, к нам! А ему: повремени, ты же из тех-то. А он, сам-то по себе, по-вашему, и медной копейки не стоит?..

Я слушал ее. Я видел только ее и ничего больше не видел. Две слезы, как мизерные осколки граненого стекла, застыли на исхудалых щеках. Блестели слезы, блестели влажные зеленовато-серые глаза. Раскрутились ее темные волосы и с затылка свалились на плечо.

— Знать хочу, что Анисим тут, с нами. Что его не очернили. Хочу радоваться встрече с ним. Помочь ему в трудную минуту. Это мое право. Пока живу — не уступлю…

— Катя, я вижу, я понял, что ты имеешь право на большее!

— Нет, — твердо ответила она.

— Но почему же?

Она усмехнулась, как усмехаются наивному:

— Нету у меня дороги к Анисиму и не было ее. У меня к нему узенькая стежечка. Но не хочу, чтобы и она поросла травой. А другого мне не положено. Вы это понимаете, Михаил Захарович?..

Мне нечем и незачем было оспаривать ее слова.

Ночью подвалило снежку. Его еще не потревожили ни пешеходы, ни конские копыта, ни полозья саней. Утро было белое и чистое, и зарождалось оно в полной тишине. Казалось, что хутор и окрестная степь к чему-то прислушивались и тревожились, чтобы никто и ничто не помешало их чуткому слуху.

Сама тишина этого утра пахла весной. Чикин с хорошим настроением уезжал в левобережное Задонье за семенной пшеницей и за инвентарем. Буркин проводил его за хутор. Там они попрощались до вечера. Чикин проехал добрую сотню шагов и вдруг остановил бурую лошадку, впряженную в маленькие, легкие сани.

— Иван Селиверстович, вы с Акимом поторопите Михаила Грешнова, — сказал он Буркину. — Воловьи сани тяжелые, полозья у них не обкатаны… Чтобы кнутом на быков не махать, пущай он выезжает пораньше. Раньше управимся — раньше домой возвернемся.

— Обязательно поторопим. Хорошо, если ты вернешься пораньше.

Чикин готов был пошевелить вожжой, но услышал громкий голос жены:

— Митрий, погоди! Растереха ты дьявольская! Вот это что? — она на бегу трясла над головой какой-то сумочкой.

Мимо Буркина она пробежала спорой побежкой. Короткая шубейка ловко обхватывала ей спину и бока, оттого фигура ее казалась гибкой и легкой. Она усмехнулась Буркину на его слова: «Экая ты коза, Надежда!»

— Будешь козой, если мой непутевый муженек харчи забыл!..

Она уже рядом с санями. Вручив мужу сумочку, грозит ему:

— Вернешься — я с тобой поговорю по-другому! — И тут же она обнимает его и что-то шепчет на ухо.

Буркин видел, что Чикин шевельнул вожжами, и бурая лошадка легко потянула санки по белизне снега дальше от хутора. Надежда подошла, шуточно спросила:

— Иван Селиверстович, а почему вы подглядываете, когда другие обнимаются?.. Так нехорошо.

— Я же, Надежда Владимировна, не подглядывал, а любовался.

Им предстояло пройти вместе только один хуторской квартал. На этом коротком пути Буркину трудно было найти самые нужные слова, но он их нашел:

— Я по-мужски люблю твоего мужа.

— Я этим довольна, — сказала Надежда, и щеки ее вспыхнули румянцем. Но тут же она справилась со своей пристыженностью и заговорила свободно: — Только иной раз я хотела бы его побить, а не любить. Вот с этой сумкой: не хотел ее брать. Незаметно положила ему в сани, когда он запрягал… Я закрутилась в хате со стряпней. Кинулась потом к окну, а во дворе ни его, ни саней. А сумочка лежит на чистеньком снегу, и Шарик издали крадется к ней!

Буркин заметил: когда она говорила последние слова, на обветренных мягких губах ее играла улыбка, играла она в карих красивых и доверчивых глазах. Буркин никогда не терял ощущения времени и не забывал про очередные заботы дня. Сейчас же он шагал медленно, не отдавая себе отчета, куда идет и зачем. Семейное счастье Чикиных заставило его задуматься и о своей жизни. Так он думал о ней впервые: «Чикину — только двадцать восемь, а Надежде — самое большее двадцать четыре. У них шестилетний сын. Он тоже Митя. Конечно, жена настояла, чтобы сына назвали именем отца, и это лишнее доказательство, что Надежда любит мужа… А мне уже — тридцать шесть! И я один как перст. Жизнь — она ведь что стог сена: с боков его подъедают и подъедают, пока не рухнет. Уже не стог, а остатки… А от меня, выходит, и остатков не останется… Буркин, ты проворонил свое семейное счастье. Ты не старайся оправдаться тем, что занятость, нагрузки, политические брошюры, книги помешали тебе сделать выбор той, что по сердцу, что понимает тебя с полуслова… Нет, буду оправдываться именно этим. Красивеньким легче сделать выбор. На них, как бабочки на огонь, летят невесты. А от меня они шарахались. И как им не шарахаться?.. Я рыжий, долговязый, почти безбровый. Только от одной я слышал: «А ты знаешь, что у тебя глаза синие?» Спросил ее: «А что это обозначает?» Она мне: «Обозначает это одно — не тому достались». Помню, я тогда взбунтовался: «Зато душа у меня богатая!» Она мне: «Чужая душа — потемки!» — «Да какая же она тебе чужая, да какая же она тебе потемки, если час назад мы с тобой ползли под пулями белых и были на волосок от смерти?!» И тогда она оглядела меня совсем другим взглядом и тихо сказала: «А ведь ты, Ваня, должно быть, правду говоришь» — и погладила меня по плечу. Ее тут же скоро откомандировали в армейский госпиталь. Я же долго потом носил в памяти ее ласковое обращение ко мне — «Ваня» — и, когда узнавал, в какой стороне от нашей воинской части должен быть армейский госпиталь, поглядывал в ту сторону и вздыхал… Вот это и все, что досталось тебе, товарищ Буркин, при дележе личного счастья».