Михаил Никулин - Повести наших дней

И тут меня осенила догадка, чьими словами она заговорила со мной, кто ей вставил другие глаза, другое понятие о жизни… Я закричал на нее: «Котя (Константин) Кустов стал твоим наставником!» Она не отрекалась. «Да, Котя Кустов. Не считаешь ли ты себя дороже его?» — спрашивает. «По моим суждениям о жизни и о людях я считаю твоего Котю Кустова накипью на нашем обществе!.. Может, отец его и заслужил право жить в лучшем доме города, ездить в персональной машине… и прочее такое… Но Котя твой и не подумает, что всем этим он пользуется незаслуженно, а вернее — нахально!»

Тут мы оба взорвались. Одеяло полетело на пол. И мы, в чем были в постели, в том и стояли теперь один против другого. Она говорила… Нет, она не говорила, а шипела: «Я хочу к Коте! Я хочу к его незаслуженным благам!.. Котя справедливо называет тебя недоноском, а недоноскам не так уж много надо от жизни. Ты и меня тянешь за собой на свою узкую дорожку. Котя правду говорил, что цена тебе в базарный день — медный пятак… а подцепил ту, что золота дороже… «Тебя, Мотя, говорит, только привести в порядок, и ты заблестишь, станешь произведением искусства!..» — И опять со злым шепотом ко мне: — Тебе не нравится, когда я выхожу на улицу с распущенными волосами… Ты не раз говорил мне: так распускают волосы в предбаннике, а на улице это делать неприлично… А Котя увидал меня такую и сказал, что я самая красивая из всех русалок!»

Разгневанная, она показалась мне в эти минуты куда красивее, чем обычно… но впервые ее красота обдала меня пугающим холодом. Я подался на два шага назад, подумалось — она может укусить. И я сказал ей: «Не подходи!.. Я понял: у вас с Котей одна подлая вера! Такую тебя не стану удерживать. Я согласен на развод. Подавай в суд… А я сегодня же ухожу из общежития. Ты откроешь окно, проветришь комнату, и духа моего тут не останется. А как дальше будет у тебя в жизни, с Котей обмозгуете…»

Я тут же собрал свой необременительный багаж и ушел.

Она не подала на развод — им он не нужен. Им важнее было, чтобы я оказался как можно дальше от них.

И мне скоро пришлось отвечать на вопросы следователя.

«Вы работали с Картушиным?» — спросил следователь. «Без малого два года». — «И что вы о нем скажете?» Отвечаю, не задумываясь: «Хороший человек и работник хороший». — «А с партийной стороны?..» — «Товарищ следователь, я вас не понимаю…» — «Не умничайте…» — «Если Картушин был прекрасным работником и хорошим человеком, он не мог быть плохим партийцем…»

Следователь вдруг оборвал меня: «Ну ты, теоретик, скажи лучше, за что Картушина сослали на десяток лет в отдаленную бухту?.. Вы не раз в компании с ним встречали Новый год. Он с женой, и вы с женой, и больше никого… Нет помехи пооткровенничать… Так о чем вы с ним?..»

Следователь теперь почти после каждого слова постукивал по столу своим маленьким, туго сжатым кулаком.

Я поглядел на него и подумал: «А ведь он стучит фальшиво — жалеет руку… Стучать-то ему приходится не на одного меня?..» И тут он застучал погромче и посердитее спросил: «С Картушиным перед елкой пили на брудершафт, целовались?..» — «Мне неизвестно, за что осужден Картушин, — возразил я. — Все, что знал о нем, сказал. Подтверждаю и то, что пил с ним на брудершафт перед новогодней елкой…» И тут сами собой вырвались у меня слова: «Если вам о Картушине и о моей дружбе с ним надо сказать что-то другое, чего я не знаю, тогда вы лучше поговорите еще с вашим приятелем Котей Кустовым и с моей супругой Мотей…»

Я попал в точку. Я был уверен, что именно его, следователя, встречал с Костей Кустовым на дружеских прогулках. И я точно теперь знал, что подробности о наших встречах с Картушиным следователь узнал от моей благоверной Матрены… Понятным мне стало, почему следователь вдруг потерял интерес к допросу. Сердито замкнутый, он повел меня в соседнюю комнату, дверь в которую покрывал черный дерматин. Эта комната была куда просторнее, и ковер на ее полу был заметно дороже.

Меня следователь оставил у двери под черным дерматином. Сам прошел к тому, кто сидел в глубине комнаты, за большим письменным столом, и сейчас же шепотом начал ему докладывать… Доклад следователя был коротким. Я не услышал ни слова… Я только видел, что тот, кому он доложил, встал из-за стола и стал ходить по комнате. Помню, что сапоги его сияли, а гимнастерка защитного цвета и брюки пошиты были хорошим портным. В петлице у него было три шпалы… А следователь оставался стоять у стола. Он ждал последнего слова старшего… И вот старший остановился среди комнаты, через очки взглянул на меня… потом вдруг приосанился, развернул плечи и сказал следователю, что у него вопросов не будет…

Тит Огрызков, мой санитар на медпункте, теперь ты знаешь, как я попал в эти края. Края эти лесные — красивые края. Но у меня и в мыслях не было сюда направляться. Тут я оказался против моей воли. И поэтому тягостно… — Яков Максимович усерднее обычного принялся большим платком вытирать свои сухие, умные глаза.

И тогда и теперь Огрызков сожалел, что заставил Якова Максимовича рассказать о том, что его прежде времени состарило, что из глаз его выжало слезы, и теперь они стали сухими, но по привычке он их и сухие вытирал.

…Огрызкову еще многое хорошее хотелось бы вспомнить о фельдшере Якове Максимовиче, но этому мешал Бобин. И хотя сидел он от Огрызкова на почтительном расстоянии, ворчливый голос его то и дело доносил слова:

— …Едут… А ну как повернут сюда?.. Черт их пронес мимо… Бог им не помощник… Они в него не веруют…

Проходят минуты, и снова слышен нудный, недовольный голос Бобина:

— …А этим вздумалось остановиться почти насупротив нас… Приспичило им прямо-таки насупротив… Ехали бы дальше, там и остановились бы…

Огрызкову стоило только один раз взглянуть на Бобина и перевести взгляд подальше — на дорогу, как стало понятным, что́ Бобина раздражает, на кого он злится… Ему не нравится, что по дороге и на восток и на запад пробегают грузовики с кладью, накрытой брезентом, проезжают пароконные повозки военного образца, изредка проскочат мотоциклы, оглашая равнину треском… По обмундированию и издали легко определить, что транспортом управляют наши, военные люди.

Огрызков говорил Бобину:

— Ну чего ты пригинаешься?.. На дороге свои!

— У нас с тобой «свои» — разные!

— Тогда считай, что все они «мои»! И я за них ручаюсь…

— Этой грамоте тебя фельдшер научил?

— И фельдшер… спасибо ему… и другие хорошие люди.

— Перевертень ты! И дед Лиховид в брехунах оказался. Нашел кому дать наказ: «Дескать, жди, Титка Огрызков, того дня, когда жизнь сделает оборот в другую сторону!» Нашел кому давать наказ!

— Ты деда Лиховида не трогай! Он там, в лесу, на маленьком кладбище. Может, и косточки его обернулись в труху… А потом… теперь я слова деда Лиховида уразумел по-другому. Он правильно пророчил: «Жизнь имеет обороты». Моя жизнь обернулась в хорошую сторону.